— Я надеваю ваши кимоно потому, что они мне нравятся.

— Н-да… слишком скромные.

— Скромные — это верно.

— Впрочем, не так уж плохо, когда молодая девушка одевается скромно. — В голосе Такитиро неожиданно прозвучали жесткие нотки.

— Тем, кто понимает, нравится…

Такитиро промолчал.

Теперь для него эскизы — всего лишь развлечение. И в их оптовой лавке, которая последнее время торговала одеждой, рассчитанной на рядового покупателя, приказчик отдавал в раскраску лишь два-три кимоно, изготовленных по эскизам Такитиро, — исключительно чтобы поддержать престиж хозяина. Материя для них всегда подбиралась с особой тщательностью, и одно охотно брала Тиэко.

— А все же тебе не следует носить только кимоно, изготовленные по моим эскизам, или же те, которыми торгует наша лавка. Ты вовсе не обязана это делать.

— Обязана? — удивилась Тиэко. — Неужели вы думаете, что я ношу их по обязанности?

— Ну что же, теперь будем знать: если ты начнешь принаряжаться, значит, у тебя появился дружок, — громко рассмеялся отец, хотя смех его прозвучал несколько нарочито.

Прислуживая отцу, Тиэко невольно посматривала на его большой стол. Ничто не говорило о том, что Такитиро работал над очередным эскизом. Сбоку стояла лишь тушечница с эдоской росписью по лаку и лежали два альбома с репродукциями (или, скорее, образцами) каллиграфических прописей.

Отец поселился в храме, чтобы забыть на время о своих торговых делах, подумала Тиэко.

— Упражнения по чистописанию шестидесятилетнего старца, — смущенно пробормотал Такитиро, — однако кое-что можно использовать и для эскизов — эти, например, будто струящиеся знаки каны [15] , принадлежащие кисти Фудзивары [16] .

— …

— Только, к сожалению, дрожит рука.

— А вы попробуйте писать крупно.

— Все равно дрожит.

— Откуда эти старые четки на тушечнице?

— Выпросил у настоятельницы.

— Вы молитесь, перебирая четки?

— Четки иногда считают талисманом. Но временами у меня бывает такое настроение, что хочется разгрызть их зубами.

— Что вы, отец! Ведь они такие грязные! Сколько лет их перебирали немытыми руками.

— Не говори так! Это святая грязь — от двух, а может, и трех поколений монахинь.

Тиэко умолкла, почувствовав, что невольно коснулась отцовской печали, разбередила ему сердце. Она отнесла посуду и остатки тофу на кухню и вернулась к отцу.

— А где настоятельница? — спросила она.

— Ушла. Ты сейчас куда?

— Хочу прогуляться по Саге, а потом — домой. У горы Арасияма сейчас полно народу. Схожу к храму Нономия, потом в храм Нисонъин и в Адасино — я эти места очень люблю.

— Ты еще молода, и это твое увлечение меня беспокоит. Беспокоит и твое будущее. Нет, ты совсем на меня не похожа.

— Разве женщина должна быть похожа на мужчину?

Такитиро долго стоял на веранде, глядя вслед уходившей Тиэко.

Вскоре вернулась старая монахиня и занялась уборкой сада.

Такитиро сел за стол, и перед его глазами стали всплывать картины, написанные Сотацу и Корином [17] : папоротник, весенние полевые цветы и травы… Он думал о только что ушедшей Тиэко.

Тиэко вышла на сельскую дорогу, и храм, где уединился отец, сразу отдалился, исчез за бамбуковой рощей.

Она стала подниматься по выщербленным каменным ступеням к храму Нэмбуцу в Адасино, но, поравнявшись с двумя изваяниями будд, возвышавшимися по левую руку на скале, остановилась: сверху доносились раздражающе громкие голоса.

Там было множество надгробных каменных столбиков, установленных на безымянных могилах. Последнее время среди этих могил часто стали фотографироваться иностранки в чудных, почти прозрачных платьях. Наверно, и сегодня на кладбище в Адасино происходило нечто в этом роде. Тиэко повернулась и стала поспешно спускаться вниз. Ей вспомнилось только что слышанное от отца предупреждение.

Она избегала публики, развлекавшейся в весенние дни на горе Арасияма, но, по-видимому, и здесь, в Адасино и Нономия, молодой девушке бывать не пристало. Даже в большей степени, чем носить чересчур скромные кимоно, раскрашенные по эскизам Такитиро…

Кажется, отец, уединившись в этом женском монастыре, проводит дни в праздности. И о чем только он думает, грызя эти грязные, захватанные руками четки? — с грустью размышляла Тиэко.

Она видела, как дома отец нередко пытался сдержать порывы внезапного раздражения. В такие минуты он разгрыз бы эти четки на мелкие кусочки, будь они под рукой.

«Уж лучше я бы пожертвовала собственными пальцами: пусть грызет их, лишь бы это помогло умерить его гнев», — пробормотала Тиэко, горестно покачав головой. Ее мысли перенеслись на другое: вспомнилось, как они вдвоем с матерью ударяли в колокол храма Нэмбуцу.