Красивейший вид открывался на Мологу с парохода, следующего из Рыбинска — тянулись вдоль берега дома, церкви, золотые песчаные пляжи… В городе было всего четыре улицы — они шли параллельно на добрых четыре с половиной километра: Ярославская, Петербургская, Череповецкая и Задняя; после 17-го их переименовали соответственно духу времени — Республиканская, Коммунистическая, Пролетарская и Советская. Фантазия новой власти была, конечно, неистощима… В центре города стояло необычное двухъярусное деревянное здание, окруженное густыми липовыми и березовыми аллеями — гимнастическая школа, или Манеж — гордость мологжан. В 80-х годах 19-го века земский врач Всеволод Васильевич Рудин выдвинул идею спортивно-эстетического воспитания детей, а купец П.М. Подосенов активно поддержал ее, сразу же ассигновав на строительство 20 тысяч рублей. Для школы был специально заложен сквер с дорожками для прогулок, бега, верховой езды и конных упражнений — вот почему школу прозвали Манеж.

Здесь проходили спектакли, концерты, новогодние елки и прочее — вся общественно-культурная и спортивно-оздоровительная жизнь города. В Манеже состоялось и последнее собрание мологжан — событие это происходило 4 сентября 1936 года и называлось «расширенный пленум Мологского горсовета с жителями Мологи». На нем присутствовало 826 человек, в повестке дня стоял один-единственный вопрос — «О реконструкции реки Волги и переселении Мологи».

Когда читаешь опубликованные документы тех лет — а их очень мало, этих публикаций — возникает странное чувство раздвоенной реальности, как будто кто топором рубанул по живому, и это живое стало одновременно и живым, и мертвым.

Реальное и нереальное сочетаются в мологской трагедии с потрясающей силой. Крик «Этого не может быть!» словно застрял в горле у каждого из мологских переселенцев-выселенцев.

«Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять», — читаем в предисловии к интервью с начальником Волгостроя Я. Д. Рапопортом, оно опубликовано в газете «Северный рабочий» 1 апреля 1936 года. Это первое официальное заявление о переселении Мологи не умещалось в сознании мологжан, а потому никто не хотел верить в реальность надвигающихся событий.

И уж тем более за развернувшимся грандиозным строительством мало кто видел духовный смысл происходящего, а он — тот же самый, что в «Легенде о сокровенном граде Китеже»: татарская ли орда или большевистская — какая разница? Осквернение святынь, уничтожение народа, вопль и стон на святой Руси…

Интересен факт, что в Мологском крае нет прославленных святых, за исключением погибшего в битве у реки Сити великого князя Георгия Всеволодовича да взятого в плен молодого его племянника, ростовского князя Василько, да и те, строго говоря, к мологской земле имеют отношение только в связи с исторической битвой. Все мологские подвижники — а они были, начиная от какого-то отшельника, в далекие времена спасавшегося на Святоозере, что находилось в закладбищенском лесу недалеко от города Мологи — это озеро и получило свое название от безвестного святого, питавшегося только рыбой из него — и кончая мологским юродивым Ле-шинькой Клюкиным, о котором память сохранил только отец Павел, а молился этот Лешинька так, что столп света стоял от земли до неба — так вот, все мологские подвижники остались неведомы миру. Это те самые, о которых поется в церкви в День Всех Святых, в земле Российской просиявших, когда поминаются все русские святые «ведомые и неведомые»… Молога — край неведомых святых.

Да и что такое та ушедшая от нас Русь, которую и доселе зовут Святой? Разве святость ее только в именах великих подвижников, а не в той соборной народной святости, где даже имен нет?

— Думаю, у отца Павла святость в генах была, — сказал мне как-то в разговоре один старый священник. — Такое не рождается ниоткуда. Помню, спросил его: «Отец Павел, кто у вас в роду святой?» Он ответил немедля: «Тятя».

Александр Иванович Груздев, с малых лет отданный в люди, на заработки, получил специальность мясника в лавке небогатого мологского купца Иевлева и всю жизнь трудился не покладая рук. «Что же это за святость такая?» — возможно, удивится иной читатель. Но этот мясник-работяга, иногда крепко выпивающий, но ни разу в жизни не забывший перекрестить лба — ни на раннюю зарю, ни на сон грядущий; вынесший на своих плечах первую мировую и гражданскую войны, едва не погибший от голода в окружении, чудом выздоровевший от тифа, поднявший на ноги свою многодетную наголодавшуюся семью — а деток у Груздевых было двенадцать человек, шесть умерло, шесть живых осталось; выстрадавший и выстроивший своими руками дом, который своими же руками пришлось разбирать и переселяться на новое место; переживший затопление родного края, и снова войну, и голод, и репрессии, арест и заключение сына, страшную нищету, смертельную болезнь, и, наконец, почивший с миром, причастившись перед кончиной Святых Христовых Тайн — это ли не христианский канон России двадцатого столетия?

Вся отцовская родня была того крепкого православного корня, от которого рождаются могучие талантливые натуры, кто бы они ни были — монахи (или монашки, как груздевские бабушка и тетки), строители, художники… Вот, например, мать Александра Ивановича — бабушка Марья Фоминишна, «хозяйка деревни», как почтительно ее называли. Она, по словам о. Павла, была «агроном от Бога» — без всякого образования и специальных знаний могла сказать, что и когда лучше сеять, что в каком году уродится, а что нет; никто в окрестных деревнях не начинал посевную без ее совета. Очень любила кормить нищих, а то и гульнет с ними от души — это милосердие и широта натуры передались ее сыну, Александру Ивановичу.

«Тятю вся нищета поминает и молится за него, — написано в дневнике о. Павла. — Душа его во благих водворится. Если бы мы, его дети, были такими, каким был тятя!»

Отцовское духовное руководство очень сильно ощущается в жизни Павла Груздева. С благословения Александра Ивановича он жил в Мологском монастыре, затем в Хутынском. Позднее, уже в Тутаеве после переселения, бывало, спросит Александр Иванович сына:

— Что, Павлушка, охота в храм?

— Охота, тятя!

— Ну, бегай!

И Павел бежит на всенощную в храм.

В 1932 году, когда старший сын Груздевых вернулся из Новгорода в родную Мологу, а точнее, в деревню Большой Борок, все вокруг уже очень сильно изменилось, хотя Павел отсутствовал всего три года. Он оставлял хоть разгромленный, но все-таки монастырь, а приехал — даже куполов нет, церкви переоборудовали под гражданские помещения. В одном из храмов сделали столовую, в другом — клуб, место коммунистической агитации и пропаганды, а также плясок и развлечений, но кажется, отец Павел не застал этого, ко времени его приезда на территории монастыря расположилась зональная селекционная станция лугопастбищных трав.