«Помню, как буквально за несколько дней до отъезда из Мологи после летних каникул, — вспоминает мологжанин Н. Н. Блатов, — к бабушке, сидевшей на лавочке у ворот своего дома, подошла старушка-соседка:

— Александра Александровна, а я к вам с хорошей вестью. Ведь и не будут нас затоплять-то, слава Богу, в своем дому умереть придется.

— Дай те, Господи, Пресвятая Богородица, — облегченно ответила бабушка».

Это было в конце августа 1936 года. А первого сентября мологжанам было объявлено о переселении. «Словно чудовищный, все разрушающей силы смерч пронесся над Мологой, — описывает эти события Ю. А. Нестеров в книге «Молога — память и боль». — Еще вчера, 31 августа, в последний день уходящего лета, люди спокойно ложились спать, не думая и не гадая, что наступающее завтра так неузнаваемо переиначит их судьбы. Всё смешалось, перепуталось и закружилось в кошмарном вихре».

4 сентября 1936 года мологжане в последний раз соберутся в своем знаменитом Манеже, где им будет объявлено от лица председателя горисполкома о том, что уже к первому ноября необходимо перевезти из Мологи 400 домов — т. е. по сути, полгорода. Из протокола «исторического пленума» жителей Мологи видно, как возмущались люди тем, что на их плечи взваливается буквально всё — разборка дома, транспортные расходы, необходимость ставить дом на новом месте, причем всё это в рекордно короткие сроки — в течение двух месяцев.

Жители Мологи: «За два месяца надо переселить полгорода. Прямо как в сказке. Ищите неизвестно где рабочих, транспорт, платите спекулятивные цены. На выданные вами деньги в крайнем случае можно разобрать дом, а вот поставить уже не на что».

Члены горсовета: «Ныть хватит, а нужно выполнять эти решения, и побыстрее. Надо спешить, а не вставлять палки в колеса. Пленум дает жесткие сроки переселения, и должен быть рассчитан не только каждый день, но и каждый час».

Жители: «Да как же так? В нашем доме вообще одни женщины. Простое ли это дело — своими силами перевезти дом? Ведь мы живые люди.

До замерзания реки совсем пустяки остались. Переселение нужно начинать весной, а сейчас если даже и дома сплавим и на новом месте, паче чаяния, поставим, жить в них все равно нельзя — сырые они будут стоять до следующего лета. Мы-то ведь люди все-таки, не собаки».

Члены горсовета: «Вон Кимры сломали, перевезли, и никто не замерз. Строили Беломорканал, и опять никто не замерз. Все делалось аккуратно, планово, и люди были, не в пример нам, организованные.

Мы собрались здесь не решения правительства отменять, а обсудить, как лучше всё выполнить. У нас в стране над человеком не издеваются, потому что человек — наша главная ценность».

Официальные отчеты и документы показывают, с каким цинизмом начиналось это великое переселение, растянувшееся на долгих четыре года. Дошла очередь и до жителей Кулиги. В деревне Большой Борок к тому времени оставалось около 30 домов. Семейство Нориновых — очень богомольная, крепкая, дружная семья — недавно возвели большой пятистенок. Хозяин уперся, заявил: — Ни за что не поеду никуда, и все!

Их выселили силой. А делали так — приходят, залазят на крышу и ломают трубу, живи как хочешь.

«До сих пор слезы текут, — вспоминает землячка Груздевых Мария Васильевна. — У нас место какое было: утром встанешь — сосны, елки, солнца не видать. Лежишь на боку и ягоды собираешь. Золотое дно. А как выселяли! Хоть бы возили, помогали — нет, всё сами. Мама после переселения вскоре умерла — на 52-м году жизни, а папа на 53-м. Вот как далось нам это переселение! Надорвались. Надо же было столько человек выжить!»

«Перед переселением все уволились, никто нигде не работал, — вспоминает другая жительница Большого Борка. — У нас по деревне ходили, дома проверяли — какой пригоден, какой нет к перевозке — и плотами по Волге спускали. Матушка моя! Мы последнюю зиму 39–40 годов жили на квартире. В мае был последний пароход. Со слезами уезжали. А сюда приехали (в Тутаев) — я ни на кого глядеть не могла, лежала на постели целыми днями, отвернувшись к стене. Ну а потом… работать надо. Выгнали нас и забыли».

Бабушка Груздевых Марья Фоминишна не пережила переселения. К ним тоже пришли, угрожали:

— Хотите — дом разбирайте, не хотите — сожжем. Переезжайте куда вам надо, хоть в Москву!

Александр Иванович выбрал Тутаев. Говорит Павлуше:

— Давай, сынушка, дом ломать.

Помощник-то один был. Залез Павел на крышу, стал трубу разбирать. Бабушка выскочила из дома, давай ругаться:

— Ах ты, такой-сякой, хулиган, да ты почто наш дом ломаешь!

Тут случился у Марьи Фоминишны инсульт, и она умерла. Похоронили ее на мологском кладбище. А сами — делать нечего — дом разобрали с отцом, всю семью перевезли.

Мологжане переселялись кто в Рыбинск, кто в Тугаев — ближайшие вниз по течению Волги города.

Рыбинским властям явно не хотелось взваливать себе на шею заботы о переселенцах, поэтому семьи мологжан были брошены на произвол судьбы, каждый выживал кто как мог. На мологжан свалились проблемы, где брать питьевую воду (за ней ходили на Волгу или в деревню Лосеве за полтора километра), чем кормить семью. Коров перегоняли из Мологи своим ходом, многие из них пали. Глинистая почва огородов не хотела давать урожай. Мологжане на чем свет стоит костерили «безбожную Рыбну», как прозвали они Рыбинск — «город будущего», да и то правда: к 1937 году в Рыбинске оставалась действующей только одна-единственная церковь — Георгиевская за железнодорожным вокзалом, все другие были уничтожены или разорены.