Тогда тоже появились представители закона, что-то говорили, пихали в руки бумаги, требовали подписать, а после моего уставшего росчерка испарились, довольно потирая руки. Никто не носил кофе, пирожное, не смотрел, выражая уверенность, делясь ею. Даже воды попить не могла, аппарат с газировкой был на первом этаже, операционная на третьем, а я не разрешала себе отойти от дверей, вдруг именно в это мгновение вышел бы врач, оперирующий Мишу.

Сейчас я не осталась один на один с несчастьем, чувствовала со всех сторон руки, которые подхватят, если начну падать. Не осознавала этого, в те часы я не понимала вообще ничего, не смогла бы с первого раза назвать собственное имя, но чувствовала поддержку. Непривычную, тем не менее, необходимую, как воздух.

Через бесконечно тянущиеся часы появился Гена, оглядел всех присутствующих, посмотрел в мою сторону, произнёс:

– Операция прошла успешно, Миша в реанимации.

– Я могу зайти к нему? – выпалила я.

– Буквально на три секунды.

На меня накинули белый халат, надели одноразовую шапочку, повели вдоль очередного длинного коридора.

– Лёва сказал, операция продлится не меньше шести-восьми часов, а прошло…

– Лёва всегда называет время с запасом, чтобы родственники в случае непредвиденной задержки не накручивали себя, – перебил меня Гена, поставив перед белыми дверями. – Три секунды, Фея.

Первое, что увидела, зайдя – врача, примерно ровесника Лёвы, который сосредоточенно смотрел на пугающую до одури аппаратуру рядом с высокой кроватью. От всех этих сложно сделанных штук зависела жизнь Миши, они пищали, гудели, угрожающе шипели. Рядом стоял Лёва, смотря на ту же аппаратуру.

Опустила взгляд на кровать, вздрогнула, мгновенно взяла себя в руки. Вдруг Миша прямо сейчас придёт в себя, мало ли, а мама похожа на привидение, бледная, с трясущимися губами и руками. Нет! Мой сын должен видеть, что мир – отличное место, и совершенно точно стоит вернуться сюда, продолжить жить.

Сыночек был иссиня-белого цвета, он словно похудел за время операции, тоненькие ручки пестрили синими венками и сосудами, тяжёлые веки порозовели, смотрелись полупрозрачными, тельце не виднелось из-под простыни, будто он слился с огромной кроватью.

– Ему не холодно, нет? – посмотрела с надеждой на Лёву.

– Нет, – улыбнулся он устало.

– Иди, Леонид Борисович, – проговорил первый врач. – Ты своё дело сделал, теперь моя очередь.

Я притронулась к ручке Миши, она была тёплая, такая родная, невозможно любимая. Не выдержала, коротко поцеловала, быстро дотронулась до светлых волос, пригладив их.

– Нам лучше выйти, – мягко взял меня под локоть Лёва.

Как бы ни хотела я остаться, провести рядом с сыном всю ночь, и следующую, столько, сколько потребуется, но послушно, на деревянных ногах, пошла к дверям, бросая взгляды на своего крошку, впитывая всё, что вижу.

– Он будет жить? – первое, что я спросила, когда мы вышли из дверей реанимации.

– Миша будет жить, будет ходить и даже бегать, – ответил Лёва. – Не сразу, понадобится долгая реабилитация, всё самое тяжёлое впереди, но Миша справится. Он сильный мальчик с огромной волей и любовью к жизни, как у его мамы.

От неожиданности, не выдержав, я разревелась, да так, как не ревела никогда в жизни.

Ни тогда, когда пропала мама, и я поняла, что осталась сиротой. Ясное понимание собственной ненужности в четыре года.

Ни тогда, когда очутилась в детском доме, выброшенная, как лишний, никому не нужный рот, родной тёткой.

Ни тогда, когда осознала, что ни я, ни наш сын не нужны Роде, что мы лишние в его судьбе, занозы, от которых он отчаянно хотел избавиться.

Ни тогда, когда увидела Мишу на каталке скорой помощи посредине трассы.

Ни тогда, когда мне произнесли приговор: никогда не сможет ходить.

Ни тогда, когда осталась один на один с этим миром без средств к существованию с неходячим ребёнком на руках, не понимая, откуда брать деньги на лекарства, реабилитацию, просто на еду.

Ни несколько часов назад, когда смотрела вслед каталке с сыном, который так и не пришёл в сознание, и я отчаянно боялась, что последним его воспоминанием станет пьяный отец.

Никогда я не ревела настолько отчаянно, громко, навзрыд, будто выпускала всё отчаяние, которое копилось во мне всю сознательную жизнь, освобождала себя от тяжести, которую тащила, несмотря ни на что, и была готова тащить дальше.

Лёва же позволял мне рыдать, лишь время от времени молча вытирал обжигающие слёзы.

– Ты не имеешь права, – Генка приподнял бровь, уставился на Леонида, ожидая реакции на очевидную, в общем-то, вещь, понятную, как таблица умножения.

Лошади жуют овёс. Волга впадает в Каспийское море. Ёлка зелёная. Небо синее. Вода мокрая. Один, даже если он Тот Самый, помноженный на сто, не имеет права использовать свой метод до клинической апробации – процедуры, которая порой занимает времени в беспощадных реалиях отечественного здравоохранения столько, что скорее «Орион» доберётся к Марсу, чем будет проведена первая операция. Тем более речь о несовершеннолетнем.