Киев Владимира Горовица — это один из немногих в огромной Российской империи «музыкальноцентрический» город, бурно развивающийся, привлекательный для инвестиций и, что очень важно, многонациональный. По данным за 1919 год население Киева составляло 544 369 жителей, из которых: 232 149 русских, 136 775 украинцев, 114 524 евреев, 36 828 поляков и 24 369 — других национальностей [13]. Таким образом, евреи составляли одну пятую от общего количества обитателей города, несмотря на множество ограничений, поставленных ранее правительством для проживания в нем. Эти данные, между прочим, свидетельствуют о существенном росте еврейского населения Киева за 10 лет, поскольку известно, что в 1910 году в городе проживало 417 910 жителей, из них евреев — 50 792, то есть — 10,84 % [13].

Конечно, погромы, прокатившиеся по всей стране в первом десятилетии XX в., не могли не оставить след в сознании киевской еврейской интеллигенции, к каковой принадлежала семья Горовицев. Вероятно, они имели определенное отражение и в сознании младшего представителя семьи — Владимира Горовица. Это просматривается в материалах всех упоминавшихся ранее монографий о Горовице, где, рассказывая о своем детстве и юности, пианист непременно подчеркивал определенную «враждебность» своего киевского окружения. Поэтому нам представляется важным проследить общую политику правительства России по отношению к евреям и, в особенности, их положение в Киеве — начиная с их национального и социального «самочувствия» и кончая условиями существования, возможностями получить образование и проч.

В интервью известному американскому журналисту Гарольду Шонбергу Владимир Горовиц, рассказывая о своем детстве, затронул «больную» проблему антисемитизма, характерного, как писал впоследствии в своей книге о великом пианисте, Г. Шонберг особенно для Украины [50, p. 47]. Горовиц вспоминал о гимназии, в которой он учился, отмечая, что в классе было 40–45 учеников, из которых 4–5 — евреев[93]. В этом интервью Горовиц делает странное, на первый взгляд, признание: «Я входил в этот ценз, и учителя меня очень любили. Я скажу Вам почему. Обычно евреи были лучшими учениками. Они получали все награды, и за это каждый испытывал к ним чувство ненависти (!?), но я никогда не был прилежным. Меня интересовала только музыка. Другими словами, я не был хорошим учеником, игнорировал учебу, и все меня любили за это» [50, p. 47][94]. Можно сказать, что тон этого высказывания несколько заискивающий есть одним из проявлений так называемого «вынужденного поведения». Горовиц как будто стесняется своего еврейского происхождения и старается отстраниться, отделить себя от тех «евреев-умников», не выделиться, показаться таким как все. Между тем подобное социальное поведение было довольно характерно для некоторой части российской еврейской интеллигенции, представители которой старательно отгораживались от своих соплеменников, подчеркивая свою «европейскость».

Интересно, что Ванда Горовиц-Тосканини подметила это в характере Самоила Горовица: по свидетельству Г. Шонберга, она считала своего свекра «немного антисемитом» [50, p. 145], а сам Владимир Горовиц, по мысли автора, разделял еврейскую разновидность антисемитизма, то есть «не особенно любил „еврейских евреев“» [50, p. 145]. Это болезненно-острое отношение к своей национальности, принадлежности к особой группе людей, вырабатывалось благодаря прививаемому с детства ощущению враждебности окружающего мира. Более часто такое чувство возникало в тех семьях, которые жили не в окружении своих соотечественников, в каком-нибудь маленьком городке черты оседлости, а вырывались из своей среды, оканчивали высшие учебные заведения и селились в больших городах — но уже не среди своих соотечественников, а скорее по своему профессиональному статусу, в родной по образованию и знаниям, и все же в чем-то чужой для них национальной среде. У этих евреев, которые причисляли себя к «европейской интеллигенции», иногда развивалось даже чувство неприязни к своим соплеменникам, их замкнутому жизненному укладу, суеверию, и, особенно, к их религиозному фанатизму. Такому «еврейскому антисемитизму» способствовала официальная позиция государства, постоянно ущемляющая евреев в правах и благословляя их бесправие перед другими.

Часто одинаково остро критиковались две, казалось бы, диаметрально противоположные тенденции в русском еврействе. Одна из них — естественная для проживающей в чуждой национальной и религиозной среде группе людей — центростремительная. Для этой тенденции характерными были чрезмерная религиозная замкнутость, доходящая порой до полной замены изначальной традиционной религии ее антиподом (так можно трактовать крайнюю степень проявления хасидизма, доходящую до поклонения цадику как Богу)[95]. Противоположная центробежная тенденция чаще встречалась в молодежной среде. Ее характерными особенностями был, во-первых, атеизм, во-вторых, стремление максимально удалиться от характерных национальных, или приписываемых нации черт [64, c. 260–262]. Для первых — средой обитания были местечки и города Киевской, Черниговской, Черкасской губерний. Для вторых — студенчество крупных городов России.

Характерным примером отрицательного отношения к традиционному иудаизму, цадикам, а также хасидизму, широко распространившемуся в малых городах Украины, в основном, в черте оседлости, служат высказывания евреев-писателей, таких как А. Ковнер и Г. Богров[96]. Оба писателя были известными общественными деятелями, посвятившими всю жизнь идеям просвещения евреев. Однако в их статьях, письмах и художественных произведениях часто встречаются нотки глубокого презрения к невежеству патриархального, провинциального еврейского быта. Так у А. Ковнера в письме, датированном 1901 годом к В. В. Розанову встречаем, чуть ли не антисемитское: «Да, признаться, и я, несмотря на семитическое происхождение, тоже их (евреев. — Ю. З.) не люблю (подчеркнуто мной. — Ю. З.), но меня ужасно мучает и терзает их нищета, их борьба за существование, их невыносимое положение в России»[97].

Основоположник еврейской литературы, представитель так называемого «просвещенного русского еврейства» Г. И. Богров, одинаково ненавидящий беспросветную тупость религиозных фанатиков-ортодоксов и модную социалистическую идею у еврейской молодежи, пишет Я. Л. Тейтелю, — первому в России еврею — судебному следователю, общественному деятелю, руководителю Общества поощрения высших знаний среди евреев в 1875 году: «…Никто из евреев теплее меня не относится к своей многострадальной нации, хотя, быть может, никто глубже меня не презирает его идиотски подлое духовенство (подчеркнуто мной. — Ю. З.), с его бессмысленною, теологической курьезною схоластикой, никто более меня не ненавидит наших квазипредставителей, вынырнувших из сивушной бочки» [64, c. 260–261]. Еще более резко Г. Богров высказывается о молодых евреях, увлекшихся идеями социального преобразования мира: «…Еврейская ученая молодежь настоящего времени вообще, а еврейские барышни-стрижки в особенности, внушают мне чувство, граничащее с омерзением», — и далее о тех, кто, по его мнению, играет роль «рубахи-парня»: «… Эта несчастная молодежь, презирающая свою нацию, так подло-комично наряжающаяся в русско-народную поддевку, так подло лакейничающая своей патриотически русскою ролью до того ненавистна мне…» (подчеркнуто мной. — Ю. З.) [64, c. 261].

Владимир Горовиц, по свидетельству Г. Пласкина, гордился своим наполовину польским происхождением [49, p. 6]. Автор несколько раз упоминает в книге о полячке — бабушке пианиста [49, p. 6, 7, 9]. Он же утверждает, что религиозные обряды не соблюдались в семье Горовицев. Не следует забывать о том, что Самоил Горовиц, отец музыканта, окончил Киевский университет — учебное заведение, имевшее славу одного из самых «вольнодумных» в Империи. Одной из основных черт, характеризующих студенчество того времени, являлся воинственный атеизм[98], видимо не обошедший и отца В. Горовица. Самоил Иоахимович всегда подчеркивал свое европейское образование, свои связи с иностранцами, свое знание иностранных языков, свои «европейские» пристрастия[99]. Пласкин замечает, что в свободное время С. Горовиц занимался переводами классиков немецкий литературы на русский язык. Таким образом, можно предположить, что С. Горовиц представлял собой тот тип «российского еврея», который вполне ассимилировался в среде российской интеллигенции, к каковой он, несомненно, принадлежал и по своему социальному статусу и по своему мировоззрению.