— Надо догнать его и вернуть, — решил Валерий и, поспешно одевшись, выскользнул из палатки в белую мглу.

Меня терзали противоречивые мысли. Я осуждал Олега за то, что он ни с кем не считается, ставит в затруднительное положение этих чудесных людей, которые и без того намаялись, живя вторую неделю в палатке и ежедневно поднимаясь к кратеру. Белая мгла — единственная возможность для них сделать передышку и отдохнуть со спокойной совестью. Я осуждал Олега и в то же время восхищался им. Мне нравилось, что во имя намеченной цели этот человек не жалеет ни себя, ни других. Вероятно, только так и можно добиться в жизни чего-то ценного.

Прошло полчаса, час, но ни Валерий, ни Олег не возвращались. Я отлично представлял себе, как было дело, когда Валерий нагнал Олега и попытался его вернуть: оператор с фанатическим упорством рвался к кратеру, ничего не желая слышать, и Валерию оставалось только присоединиться к нему.

Выяснилось, что так оно и было. Воротились, когда уже стемнело. Приблизиться к кратеру им не удалось. Там, на подходах к жерлу вулкана, воздух перенасыщен газом. Почихали, покашляли, побродили на ощупь в густой мгле и не солоно хлебавши пошли обратно. Теперь Олег сушил у печки камеру, а затем взял обыкновенную медицинскую клизму и весь вечер выдувал из всех щелочек и зазоров вулканическую пыль. Тем не менее его лицо светилось спокойной радостью. Дескать, сделал все, что мог. И не его вина, если это ничего не дало. Его совесть спокойна. Может быть, поэтому Олег первым и улегся спать, а мы еще долго вечерничали.

Утром я проснулся раньше всех, потому что сегодня был мой черед дежурить. Меня удивила необычная тишина за стенами палатки. Лежа в спальном мешке, я напряженно прислушивался. Вулкан молчал — не доносилось ни грохота, ни протяжных, свистящих вздохов. Неужто все? Неужто извержение кончилось и я не увижу вулкан в действии? В опасных ситуациях иногда становишься суеверным: малейшие явления, которым обычно не придал бы значения, даже не заметил их, внезапно приобретают какой-то сокровенный смысл и значение. Я лежал и думал: какие силы — злые или добрые — заставили умолкнуть кратер, когда после таких трудов и испытаний я наконец очутился у его порога. Меня разбирала невольная досада, однако я не богохульствовал, а вел себя, как настоящий идолопоклонник, который молчит, боясь накликать злых духов, обозлить, разгневать их.

Стараясь не разбудить товарищей, я потихоньку вылез из спального мешка и удивился, что в палатке очень тепло. Так тепло, словно кто-то истопил печку. А может, и в самом деле кто-нибудь уже встал? Нет. Печка холодная, и в блеклой золе не тлеет ни один уголек.

Я отстегнул полог палатки, открыл его и опешил, не почувствовав ни малейшего дуновения. Моя рука уперлась в холодную и тугую стену снега. И тут я все понял — за ночь нашу палатку занесло.

— Лопата в углу, — услыхал я голос Алеши, и сразу стало легче на душе, улеглась тревога, потому что в его голосе я не расслышал ни страха, ни озабоченности, а главное, меня уже не мучила неизвестность. Признаться, еще до начала подъема в горы мне хотелось своими глазами увидеть знаменитые камчатские бураны, о которых я столько слышал. Кажется, мое желание сбывалось…

Я нашел лопату и попытался пробить в снегу вертикальное отверстие. Это было не так-то просто. Пришлось навалить в палатку кучу снега, прежде чем я проткнул лопатой снежную оболочку. Вместе со светом и струей холодного воздуха в палатку ворвался вой ветра и глухое, какое-то придушенное гуденье вулкана. Я выбросил лопату наружу и сам выбрался туда же, утопая в снегу, карабкаясь, как на отвесную гору. Пурга мгновенно накинулась на меня: ослепила, ледяной ладонью зажала рот и нос, будто желая задушить. Трудно было что-либо разглядеть. Я не видел даже конец лопаты, которую держал в руке. Спотыкаясь и проваливаясь, я, как по воде, бродил вокруг палатки. Котловина, где она стояла, была полностью забита снегом. Я удивлялся, как мы не задохнулись под такой толщей. И, только увидев чернеющее отверстие, понял, что нас спасла труба. Накануне Алеша расщепил пополам длинный чурбак, выдолбил сердцевину, затем сложил обе половины, и получилась отличная труба для печки. Та, что Валерий соорудил из дощечек, просуществовала недолго — она вдруг вспыхнула, как солома, и сгорела.

Впервые в этих местах я вижу такой снег. Настоящий, белый. И мне весело. Я лижу его, и на сердце становится еще веселей оттого, что снег не кислит. Обыкновенный, чистый снег, который мы горстями пожирали в детстве, кашляли, получали нагоняй от родителей, а на следующий день опять глотали, прячась за угол, а потом врали, что «ни крупиночки не держал во рту». Буран свистел, завывал, стонал, небо смешивалось с землей, а я махал лопатой и чувствовал себя счастливым — как в далеком детстве, когда после долгой и грязной осени выпадет первый снег.

Буран неистовствовал целый день, ни на минуту не успокаиваясь.

Мы по очереди выбирались наружу, чтобы раскопать отверстие, сгребали снег с крыши палатки и делали защитный ров, но, увы, через полчаса все опять заваливало.

Буран и ночью не унимался. Толстые доски, составлявшие остов палатки, прогибались и время от времени тихо, но угрожающе потрескивали под снежной ношей. Алеша разбудил нас, и мы долго трудились, укрепляя подпорками эти доски. Если бы они сломались и на нас обрушилась снежная лавина, оставалось только забиться под бревенчатые нары и отсиживаться там до конца бурана.

Мы долго не могли уснуть. Лежа в темноте, рассказывали всевозможные истории, а Валерий и Алеша пытались вычислить вес снега, давящего на крышу палатки. У Алеши получалось полторы тонны, а Валерий с жаром доказывал, что всего лишь одна тонна триста килограммов. «Какая, собственно, разница, обрушится на нас тонна или полторы тонны, — подумал я. — Бессмысленный спор».

Утром они вновь приступили к математическим вычислениям. Горячо спорили. Мы слушали, как они пререкаются, пока наконец Вадим Гиппенрейтер не выдержал: