— В таких случаях мы, колхозники, беремся за лопаты и лезем на крышу.

Залезли и тут же пожалели о своем опрометчивом решении. Оказывается, рыхлый и легкий снег покрылся обледенелой коркой, к которой новые снежинки не приставали, и ветер уносил их прочь. А тут повалили влажные, почти мокрые хлопья, так что опасность только увеличилась. Видимо, придется из-за этого каждый час попеременке вылазить наверх и работать лопатой. Так и делали. Только под вечер, когда ветер начал нести сухой, колющий иголками снег, мы оставили это занятие!

Потом перепутались дни и ночи.

Буран свирепствовал по-прежнему. Казалось, какие-то злые силы сорвались с цепи и, обрадовавшись необузданной свободе, бесятся, воют дикими голосами, стирая с лица земли, хороня, уничтожая все, что попадется на их пути.

Наша палатка без окошка, поэтому свеча горит день и ночь. Свечи так и тают в прямом и переносном смысле. Мы томимся, обреченные на скуку и безделье. Таксе вынужденное ничегонеделанье, по-моему, самое ужасное наказание для человека. Вряд ли можно придумать что-либо хуже. Разве что только прибавив к этому и одиночество. Мы рьяно хватаемся за любую работу и стараемся придумать ее как можно больше. Особенно рвутся к делу Вадим с Алешей. Они даже поделили между собой поленья и никому не дают взяться за топор — сами колют их, щеплют лучину и ревниво поглядывают на товарищей, если тем удается придумать себе еще какое-нибудь занятие. Раньше в такую погоду никого бы не выгнать за водой в ущелье, а теперь мы рады такой возможности, хотя воды худо-бедно, но еще на день хватило бы. Мы одеваемся, тщательно закутываемся, затыкаем каждую щелочку в одежде и, захватив компас, тесной кучкой бредем через буран к ущелью. Возвращаемся тоже по компасу, потому что наши следы уже замело, как будто их и не было.

Трудно описать буран. Наверное, надо самому увидеть это, если хочешь пережить всю гамму чувств и ощущений. В Литве таких буранов не бывает. У нас вьюги по сравнению с Камчаткой — игривый танец снежинок под нежную флейту ветра. Камчатский буран — бедствие. Алеша рассказывал, как один его знакомый в такую погоду вышел в сарай за дровами и больше не вернулся. Бедняга заблудился в собственном дворе. Его окоченевший труп нашли на полдороге от дома до сарая.

За несколько дней вынужденного безделья я услышал уйму всяческих историй о суровой природе этого края. Вот одна из таких историй, широко известная по всей Камчатке.

…На Курильском архипелаге много малых, необитаемых островов. Одиноко стоят они в бескрайних океанских просторах, забытые людьми и судами. Только тучи птиц слетаются сюда каждой весной и нарушают мертвую тишину своим гомоном. Но к осени, когда у птенцов окрепнут крылья, птицы покидают острова, и стоят они снова одинокие, неприступные, окруженные скалистыми, отвесными берегами, где нет ни спокойных бухт, ни лагун, в которых могло бы укрыться судно. Скалы и беспокойная океанская волна ревниво охраняют от людей одиночество островков. И вот у одного из таких островков поздней осенью показалась рыбачья шхуна. Беспомощную, волны изо всех сил швырнули ее на береговые скалы, и на поверхности остались только обломки. Каким-то чудом трое японских рыбаков сумели спастись, выбраться на берег. Обойдя кругом островок, они, к величайшей своей радости, обнаружили избушку. Никто в ней давно не жил, но там была печка, поленница дров на дворе, продукты в ящиках. Рыбаки поселились в избушке и ждали чуда. Они знали, что суда в эти места не заходят, а другого спасения нет — на птице не улетишь. Когда продукты кончились, двое рыбаков убили третьего и съели его. Потом оба поняли, что теперь черед кого-то из них. И тот и другой сутками не смыкали глаз, следили за каждым движением товарища. Погиб тот, кого первым сморил сон. В конце зимы наши пограничники заглянули на островок и нашли в избушке странное существо, мало похожее на человека. Обросшее длинными космами, почерневшее и заскорузлое, оно вываривало в котле берцовые кости. Все это выяснилось во время следствия. Преступник был передан японским властям. Однажды ночью он удавился в тюремной камере…

— Если буран не уймется еще недели две, то вначале вас останется четверо, — заметил я.

— Почему ты говоришь «вас»? — спросил Валерий.

— Потому что я — самый толстый.

— На всякий случай пиши заявление, Юозас.

— Диктуйте.

— Пиши: я, такой-то и такой-то, учитывая трудное положение вулканологов, согласен пожертвовать собой, но за это требую, чтобы сегодня к обеду была выдана одна из двух бутылок спирта, предназначенного для промывания аппаратуры. Поскольку в эти дни никакой работы нет и промывать нечего, спирт, по моему глубокому убеждению, надлежит использовать по его прямому назначению — на благо человечества…

— Не согласен, — сказал я.

Лица у всех вытянулись.

— Не согласен с формулировкой «по моему глубокому убеждению».

— Можно заменить на «глубочайшему»…

— Либо — «не вызывающему сомнений», — посыпались предложения.

— Нет, — возразил Вадим. — Сомневаться в чем бы то ни было — величайшее преимущество человеческого разума.

— Ладно, пусть будет так: «глубоко сомневаясь, предлагаю»…

— Да будет так, — единодушно постановили мы, и Валерий выкопал из снега пузатую бутыль из-под шампанского, наполненную спиртом, предназначенным для промывки аппаратуры.

А буран неистовствовал. Я уже примирился с мыслью, что не увижу Командорские острова. Как большинство людей, в случае какой-то потери или неудачи я ищу оборотную сторону медали, которая все покажет в ином свете. Теперь я каждое утро радовался, что буран продолжается:

— Слава богу, будет время привести в порядок записи.

Свободного времени и в самом деле много, так много, что мог бы раздавать его взаймы, чтобы когда-нибудь потом, когда будет в обрез, получить обратно. Увы, время — не деньги, его никому не одолжишь, не положишь в копилку. День за днем уходят в небытие, и ничего тут не поделаешь.

За эти дни я очень привязался к людям, с которыми судьба свела меня в тесной, затерянной в горах палатке. Я полюбил их за умение понять человека, за неиссякаемый оптимизм и юмор, за то, что им чужда банальность — пошлый анекдот или плоская острота. За то, что они даже полсловом никогда не вспомнят об оставшихся далеко своих близких, хотя все женаты и у всех есть дети. Почему? Я думаю, потому, что у каждого человека есть в душе такой уголок, куда для посторонних вход воспрещен или, во всяком случае, нежелателен. Бывают минуты, когда в нашей палатке воцаряется тишина, все сидят молчаливые, задумчивые. Нетрудно понять, куда уносятся в такую минуту их мысли. Но это длится не долго: тут же включается «Спидола», как окрестили Валерия. Он знает множество песен. Начиная от старинных русских романсов и кончая модерновыми западными мелодиями. Правда, мелодиями их можно назвать весьма условно, поскольку в исполнении Валерия они все на один мотив. Валерий страстно любит петь, но у него нет слуха, поэтому он всегда выступает соло, подпевать ему невозможно. Он так бесчеловечно коверкает мелодию, что ее не узнал бы даже сам композитор. Однако тексты песен Валерий помнит назубок, и репертуар его неистощим.