На этот раз город нас обманул — он растаял и словно провалился сквозь землю. Мы остались стоять, одинокие, как два пальца.

…Солнце давно уже клонится к западу, мы боимся наступающей ночи.

Симукас хмурится.

— А может, это был совсем и не город, — поглядывая на друга, говорю я. — Пойдем домой… Не надо мне никаких сахарных барашков.

Симукас не возражает. Волоча ушибленную ногу, он послушно поворачивает назад.

Когда мы подходим к мельнице, солнце становится красным и большим — в полнеба. Запад весь горит, заревом затянуло весь тот край, где нам только что почудился город.

Когда мы, потные, запыленные, со сбитыми до крови ногами, различаем наконец в сумерках свои родные крыши, то начинаем приплясывать от радости. Нам кажется, что мы расстались с ними много лет назад.

— Вот наше гумно! А это клеть… Я все вижу! Во, дымит, должно быть, ужин варят! — кричит Симукас, вытирая слезы.

— А это — наша крыша!.. Нет, наша деревня красивее, чем город. И лучше, чем Каунас… А по-твоему?

— И по-моему тоже, — отвечает Симукас.

1935

ЖИЗНЬ СИВКИ

В одно утро ранней весны он своими большими, еще молочными, мутными глазами увидел свет. Когда он в первый раз ступил на землю, ему было холодно, по его белой лоснящейся коже пробегала дрожь, и он еле держался на слабых ножках.

Испугавшись и света и всего, что его окружало, жеребенок отчаянно взвизгнул. Это был плач маленького ребенка, плач радости и страха. В ответ раздалось громкое, полное сочувствия и любви ржанье старой кобылы, которая стояла над засыпанным в ясли овсом. Этот дорогой корм доставался старухе только в редких случаях.

Мать жеребенка была немолодая, сивая, с большими выступающими лопатками, с протертыми упряжью боками. Несмотря на болезни и плохой корм, она ежегодно приносила по жеребенку. Она кормила детей своим молоком, а от зимних холодов и летних дождей укрывала их под собственным брюхом. От неожиданной опасности — собак, волков, распущенной детворы и злых чужих лошадей — она защищала их задними ногами.

Сивая была доброй матерью. Такой доброй, какой только может быть хорошая мать маленького, глупенького жеребенка.

Когда ее дитя подрастало и его впрягали рядом с ней в плуг или в телегу, она из последних сил тащила возложенное на нее человеком бремя, лишь бы легче было ее детенышу. Не понимала она только одного: почему это, когда жеребенок подрастал, хозяин немедленно уводил его от нее, и тот уже к ней больше никогда не возвращался.

Много тяжелых часов пришлось пережить Сивой. Ужаснее всего было, когда к хозяину приходили черные бородатые люди. Они вламывались в хлев, бросались к ее детенышу, поднимали его ноги, шлепали по крупу, раскрывали рот и ковыряли в зубах. Пошумев, покричав, намахавшись руками, они уходили, но тотчас возвращались снова и опять уходили. Наконец на жеребенка надевали недоуздок и уводили ее дитя неизвестно куда.

Сивая хорошо понимала, что она никогда больше не услышит его ржанья, что никто уже не станет весело прыгать вокруг нее, когда она вернется с полевых работ. Обрывая повод, она перескакивала через забор и пускалась вслед уведенному от нее детенышу.

Хозяин знал повадки своей кобылы, он подстерегал ее на дворе и изо всех сил хлестал кнутом. Однако в такие минуты она чувствовала только боль и тоску своего сердца.

Сквозь щели бревенчатого хлева Сивая не раз далеко в поле видела жеребенка; он звал мать жалобным, детским голосом. После этого кобыла металась до позднего вечера, всю ночь ржала и несколько дней не дотрагивалась до корма.

На пастбище, заметив вдали воз или пасущихся лошадей, она, словно обезумев, пускалась к ним через поле. Подбежав к чужим лошадям и жеребятам, она кидалась в табун, обнюхивала всех и, не находя своего, бежала дальше.

Чтобы отучить животное от такого дурачества, хозяин стал ее крепко привязывать. Удары кнута, подкрепленные ругательствами, теперь то и дело сыпались на ее спину. И Сивая всем своим нутром ощущала гнетущую власть человека, силу его руки и воли, из-под которой уже не уйти ни ей, ни ее детям, — тяжелое рабство, прекратить которое сможет только смерть.

А пока, забыв обо всем на свете, она несла тяжелое бремя будней от раннего утра до поздней ночи.

Когда появилось на свет шестое ее дитя, на этот раз жеребчик, такой же сивый, как и мать, кобыла с жалостью оглядывала его, может быть своего последнего, и думала о том, что его ожидает.

К неописуемой радости матери, хозяин, словно сочувствуя ей, сказал:

— Ну, на этот раз жеребчик… Наша старуха долго не протянет… Теперь у нас прибавилось земли, и, пожалуй, понадобятся две лошади. Ладно, не продадим Сивку, — добавил он, оглаживая жеребенка.