— Вот и растолковал, — замечает Выздоагэ так, чтобы один я разобрал его слова. И добавляет громко: — А может, старшине и вовсе не надо было с ним говорить об этом? Что, если у Моки была своя рана, своя неутихающая боль? Куда делись его родители? Мы об этом думали? Может, поэтому малому и хотелось воевать. А то зачем же ему было держаться нашей части?

Слова Выздоагэ находят поддержку.

— Конечно, он был немного того… с приветом, так ведь тоже из-за этой самой фашистской нечисти…

— Бедняга Фукс. Так вот почему он был не в своей тарелке, когда мы прощались. Совесть заела… Уж не потому ли попросился он на фронт?

— Да будет вам сочинять! — перебивает Филин. — Тут другое: понял человек, что с нами каши не сваришь. Кому мы нужны, такие!

Тяжелое, гнетущее молчание.

"В самом деле, отчего оставил нас Фукс? Может быть, Филин прав? Или истина где-то посередине? — терзаюсь я. Идти все труднее, приходится напрягать все силы, чтобы не отстать. — Как бы оно там ни было, но Фукс своего добился, вернулся на фронт. А вот мы…"

Колонна все больше растягивается.

— Равнение! Сомкнуть ряды!

Какое еще равнение? Какие ряды?

Мы все больше замедляем шаг, но команды остановиться не слышно. Кто-то тихо чертыхается. Достается, конечно, прежде всего "Туфу веницейскому". Но тому ни холодно ни жарко.

— А шинель ту, между прочим, Силе ни у кого не отбирал, — произносит вдруг Ваня Казаку. — Это была его собственная шинель. Он был сверхсрочником. Унтером румынской армии.

Все расслышали его слова, но никто не откликается. А Ваня между тем явно рассчитывает на то, что кто-нибудь возразит, засомневается. Ему нужно одно слово, чтобы убедиться, что его слушают. Но все молчат.

— Он и по женской части был не промах, — продолжает Ваня. — Мы служили тогда в большом городе. В глухом переулке был такой… дом. Вот мы повадились туда с Маковеем. У него тогда были еще сержантские нашивки.

— Привал пять минут! — раздается в это время хриплый голос Туфяка. Но обиженные ребята продолжают шагать как ни в чем не бывало. И только немного погодя, останавливаются и равнодушно опускаются на землю. Одни достают еду, другие — курево. Большинство предпочитает вздремнуть.

Казаку молчит. Вид у него такой, словно он и позабыл, о чем шла только что речь. Он хорошо знает, что теперь последует.

— Ты что-то говорил про этот… дом, — подмигивает Арион.

Казаку не торопится с ответом.

— Да что зря тратить с ним время? — вмешивается другой. — Не видите, что ли: человек спятил. Пока Силе был жив, всем был хорош. Теперь оказывается, он румынский унтер… Что-то ты, Ваня, совсем заврался.

— Пока Силе был жив, он ему подштанники стирал, — подхватывает и Туфяк, — а теперь, видите ли, шинель и та на нем не нашенская…

— Окна в том доме были занавешены днем и ночью, — продолжает Казаку, оборачивая портянку вокруг ноги посиневшими от холода пальцами. — А над дверью горел маленький фонарик.

Он делает паузу.

— Отчего же они были занавешены, скажи на милость? — любопытствует кто-то. — Да говори же! Завел свою молчанку…

— Оттого, что это был обыкновенный дом терпимости, — отвечает Казаку и тут же добавляет: — А ее зовут… звали Танцей.

— Постой, постой, — недоумевает Херца. — Что же получается? Вы с Маковеем ходили вместе к девочкам? К фройлайн? Ты — к фройлайн? Ха-ха-ха!

— Ах ты шалопут эдакий! Ах, кутила! Забубенная головушка! — несется со всех сторон.

— Эй вы, заткнитесь! — кричит Филин, а сам с трудом сдерживает смех. — Послушаем, что еще скажет этот господинчик. Ведь он вроде из городских, а? Разве вы не знали? Давай, давай, сыпь, браток! Только что я хотел спросить тебя? Ах, да! Что тебе говорила эта самая Танца? И как она была одета? Или — в чем мать родила, а? Совсем, совсем голенькая?

Он делает непристойные движения, подмигивает. Причмокивает языком и щелкает пальцами. Вокруг кое-кто хихикает.

— Танца, Танца, — слышатся голоса. — Эй ты, чучело, расскажи, как было дело с Танцей. Как она выглядела, ничего?

— Она была хороша. Иначе и не взяли бы ее в этот дом. — Казаку все больше понижает голос, и гомон утихает, самые шумливые сдерживают дыхание, чтобы расслышать его слова. — Хороша, точно икона. Конечно, не такое чучело, как я, даром что она моя сестра…

Я давно подозревал об этом, но теперь, услышав признание Вани, вдруг устрашился, как бы ребята не подняли его на смех. Но нет, никто и не подумал смеяться. Все словно воды в рот набрали.

— Строиться! — точно удар плети раздается окрик Туфяка. Мы вскакиваем как ошалелые, но тут же спохватываемся. Спешить-то некуда. Медленно, понуро бредем рядом с Ваней.