Перед нами внезапно вырастает Мефодие Туфяк. Вот это неожиданность! И как он встречает нас! Чоб пытается что-то доложить, — тот на него ноль внимания. С остальными он столь же "любезен". Достав записную книжку, не спросив даже, как мы сюда попали, начинает записывать всех подряд.

— Фамилия! Имя! Год рождения!..

Гриша Чоб, согнувшись в три погибели, беспомощно озирается, ища, обо что опереться. Наконец Туфяк изволил обратить на него внимание.

— А ну, стоять смирно, полководец, — с издевкой хрипит он. — Вижу, вижу: совсем выдохся! Но теперь уж не взыщи. Сам должен понимать: закон для всех один. Умел приказывать, сумей и подчиняться. Так я говорю или нет?

С Гришей творится что-то невероятное. Он безуспешно пытается принять стойку "смирно", поднять голову, напустить на себя независимый вид. Даже улыбка у него жалкая.

— Среди убитых и тяжелораненых тебя не было, — выдыхает он с натугой. — В Сталинграде один… Тебя там видели… Вот он видел…

Гриша ищет глазами Ваню Казаку.

— Так, так. Отведи душу. Складно у тебя получается, — перебивает его Мефодие. — Выше голову, вояка! Грудь вперед!

Оглядывается, словно призывая нас в свидетели, и продолжает с деланным сочувствием:

— Ты шибко сознательный, Чуб-Чоб! Самый сознательный из нас всех. Прямо-таки рвешься на передовую. Ну так вот — тут для тебя все двери открыты. — Он делает широкий жест рукой, охватывая этим движением не только просторный овраг, но и всю беспредельную степь. — Сказано: стучи и тебе откроют.

— Будут силы, так, может быть, и открою, — еле слышно отвечает Чоб, ни к кому не обращаясь. — А дверь у меня одна, только одна…

— Одна или семь — это все равно, — отрезает Туфяк. — А вот насчет пайка, насчет сухариков и супа не взыщи: каждый будет получать сообразно выработанной норме. Ни на грамм больше! И не клянчить у меня прибавки! Рост у него, видите ли, большой, кишка тонкая…

— Почему семь? Одна, одна дверь, — продолжает в каком-то забытьи Гриша. — Одна…

— И болезни — так и знай — тут никакие не помогут. В медпункте не топят. До леса далеко, люди согреваются ломами да лопатами. Вот так, мил человек!

Я ушам своим не верю. Вот оно — то, что я тщетно пытался в нем высмотреть! Теперь уж никакой увеличитель мне не нужен: все как на ладони. Так и подмывает перебить его, возразить, доказать, что в каждом его слове — ложь. Но нет, пусть говорит, пусть выкладывается. А злобы, злобы-то сколько в его словах! Вот, оказывается, что не давало ему покоя: те двести граммов хлеба, что Кирилюк выхлопотал для Гриши и от которых наш Круши-Камень давно отказался, сразу после того, как пропал Никифор. Лишняя ложка супа, она лишает его покоя.

Тем временем подходят еще несколько наших ребят, из тех, которых мы потеряли в пути. Если глаз меня не обманывает, это Пэзурат, Томулец и другие. Они! Те, что остались с солдатами в траншеях на берегу Дона. И все, как один, в военной форме!

Мы окружаем их, забрасываем вопросами.

— Пороху понюхать довелось или нет?

В ответ ребята только отмахиваются, пожимают плечами.

А это еще кто? Братья Шербан! Тоже выкарабкались! И откуда они только взялись?

— Ну и ну! — озадаченно говорит Филин, почесывая затылок. — Такие просторы… и чего только нет: моря, вечные льды, пустыни. А деться некуда: в змеиной норе и то не укроешься. Ну и ну…

— А скот вы пригнали? — нетерпеливо дознается Арион Херца и озирается жадно.

Младший Шербан — зубоскал известный: ему пальца в рот не клади. Это написано и на остреньком его лице, на котором теперь, в разгар русской зимы, конопушек не меньше, чем дома в середине лета. Он смотрит на Ариона, точно тот спятил.

— А ты что, по мясцу соскучился? — спрашивает он. — Запамятовал, что теперь великий пост? Хотя вы же, кажется, католики…

— Кто, кто, а ты бы должен это знать, — огрызается Херца. — Небось частенько кормил фрицев мясом.

— Не беспокойся. Тебе тоже осталось, — отвечает, не раздумывая, младший Шербан. — Видишь вон, направо, овраг? Сбегай, там валяется дохлая кобыла…

— Да что ты к нему пристал? — мягко урезонивает его старший Шербан. — Их брат не ест таких копчений. Им подавай вуршты…

— Майн гот! И где вы набрались столько ума? — удивляется Херца. — Уж не отведали ли румынской чорбы?

Это явный намек: мол, не побывали ли вы в румынском плену?

— Слушай, фриц, — сурово отвечает старший Шербан, поняв, что дело принимает неприятный оборот, — ты говори, да не заговаривайся. Уж если кто и может перейти к немцам, так это твоя милость. Они ведь — голова всему, они снимают сливки. Румынам достается один обрат… А теперь погляди на эту расписку. Видал? Такого документа у тебя отродясь не было. "Получено… в количестве… голов…" Подпись и печать. Ясно?

— Не надоест же молоть языком! — раздается голос. — Нашли о чем трепаться: копчености… вуршты… сливки… Вы чего добиваетесь? Чтобы я слопал последний сухарь, а завтра целый день щелкал зубами?

Можно подумать — это говорит Силе Маковей. И хотя это не он, ошибки большой тут нет. За него говорит Ваня Казаку. Ловко он распекает спорщиков!

— Ну и дубье! Одному немцы мерещатся, другому — румыны. Да вы что? Кому вы нужны, этакие дохляки? Проситься будете — не возьмут.

Мы медленно расходимся. Уж очень пробирает мороз.