Чьи пушки гремят! Наши? Немецкие?

Каждое утро в предрассветной мгле раздается команда "Подъем!". На одевание времени тратить не приходится: вся одежда на нас. Быстро проглатываем теплую похлебку. "Стройся!" Туфяк ежедневно проводит перекличку, проверяет наличный состав, уточняет, нет ли больных, отставших и особенно обмороженных.

Затем Стефания — наша Стефа — проверяет, правильно ли мы смазали лицо вазелином, особенно нос. Прикоснувшись ласковым быстрым движением к лицу одного, переходит к следующему…

— Шагом арш!

Впереди — двенадцать километров пути.

После ночного отдыха тепленькое варево согревает тело. Кое-кто из ребят не прочь порезвиться, устроить снежную баталию, но ледяная крупа не слипается в комья. Длинная колонна уходит в темноту, головной части уже не видно. По рассказам других знаю, что первым — пешком, как и мы, — вышагивает наш новый командир. А позади всех неказистая лошаденка тянет деревенские сани. Рядом с ними Стефания, готовая оказать помощь нуждающимся.

На участок прибываем при ясном свете дня. Бережно раскладываем на виду свои торбы с сухарями, хватаем ломы и кирки и долбим окаменелую землю, чтобы скорее согреться, одолеть тугую стужу.

Остервенело грызем землю, подбадривая друг друга. Бесконечная цепочка землекопов тянется вдаль — тут их целая армия. Теплее делается на душе, когда видишь эти шеренги. "Пусть нет у нас винтовок, гранат — какую-то пользу мы все же приносим". И когда уж, кажется, нет мочи поднять кирку, прислушаешься к далекому гулу войны, и снова набегают силы, и рука тянется отломить еще кусочек окаменелой земли. Еще и еще. Пока не докапываемся до слоя более податливой глины.

А вечером, когда раздается долгий свисток — сигнал об окончании работы, — мы накрываем глиной обнаженный пласт, так он меньше замерзает за ночь.

Возвращаемся в темноте, а по пути срываем с треском сухие стебли сорняков. Снова двенадцать километров дороги. Отстанешь незаметно, и вдруг пронизывает страх, что никогда уж не догонишь колонну. Заблудишься, затеряешься в степи — один на один с морозом. Потом вспоминаешь: сзади едут сани, там Стефания. Она подбирает павших — павших не от пуль и не от осколков.

Напрягаешь все силы, заставляешь себя идти. Еще рывок! Еще один! Ноги не то твои, не то чужие. Догоняешь ребят. Последним усилием добираешься до хвоста колонны, втискиваешься в ее ряды. Теперь ты спасен. Сама колонна поведет тебя, только не отставай.

Собранные стебли сваливаем в кучу, и один из нас, половчее, берет ворох и зажигает костер посередине землянки. Дыма почти нет — чистое пламя, дарящее свет и тепло. Мы сидим, сгрудившись вокруг живительного огня. В его отсветах — осунувшиеся, небритые лица.

Опускаю сухарь в котелок с растопленным снегом. Осторожно откусываю маленькие кусочки, точно это драгоценный сахар. Паек я так распределяю, чтобы хватило понемногу на каждый день. Ложусь ублаготворенный и почти мгновенно погружаюсь в сон. Снятся мне обильные трапезы, толстые сигары. Во сне я беспрестанно ем и курю, ем и курю…

Глупые сны, о которых и не расскажешь. Да и зачем рассказывать? Зачем бередить воображение людей? Тут, наоборот, надо делать все, чтобы выстоять, не надломиться: следить, чтобы не отморозить ноги, остерегаться дистрофии и, стало быть, не обменивать сухари на махорку, ровно распределять паек, закалять волю. И не поддаваться искушениям, не хватать первую попавшуюся дрянь, чтобы не погаснуть в несколько дней от дизентерии.

Трудно, конечно. Но мы крепимся. Двенадцать километров туда — двенадцать обратно…

Говорят, наш противотанковый ров пригодится на случаи, если немец попробует взять Сталинград в обход. Другие говорят: он станет преградой на пути врага к Уралу. Да полноте! Неужто так и позволят немцу взять город на Волге, перейти великую реку?

Спросить некого. Кирилюк остался там, в самом пекле войны. Гриша Чоб совсем ослабел, еле держится на ногах. Спросить Туфяка? У него на все один ответ:

— Приказ начальства. Выполнять! Приказ не обсуждают…

А на моем пути, словно нарочно, то и дело попадается она — та, кого я меньше всего хотел бы видеть. И не надоест ведь каждый день делать одно и то же! Или мы сами не можем смазать лицо вазелином? Завидев ее с этой банкой вазелина в руках, я начинаю злиться. Я смотрю на нее в упор, смотрю так, чтобы она поняла. Но Стефа ничего не чувствует, даже не подозревает о той борьбе, которую я веду с ней.

Она тоже шагает все двенадцать километров пешком, хотя рядом едут сани. Впрочем, могла бы и не появляться на трассе, без нее обошлись бы. Или хочет преподать нам урок героизма? А мне, право, осточертела эта самоотверженность. Она раздражает меня, и я хочу, чтобы она об этом знала.