— Всем до единого! — безжалостно ответил Котеля.

Гость прошелся по училищу, а когда вернулся окончательно убежденный, наклонился к ногам Ионела и стал ощупывать ботинки.

— Настоящая кожа, — шептал он. — И подошва кожаная. Красивая обувка. Этот ваш Мазуре ухлопал большие деньги за такой товар. Только… такие ботинки надо носить умеючи. Мяч. к слову, можно гонять и босиком. Да… Наши парни и девушки, если есть у них что надеть на ноги, обуваются только когда к самому городу подойдут. Помнишь небось!

Вылку выпрямился, длинный, как летний день, положил свои ручищи на плечи Котели и добавил доверительно:

— Ты набей, сынок, на подметки гвозди с выпуклыми шляпками, чтоб не стиралась кожа. А на каблуки — подковки. Затем хорошенько смажь кожу дегтем, чтоб размякла. Ведь, когда вернешься в село, они тебе, сынок, еще как пригодятся!

Он снял руки с плеч паренька, задумался.

— Ты видел, как здесь мостят улицы и заливают дорожки варом?.. Всего здесь вдоволь. Но ты знай: как научишься мастерству и вернешься в Котлону, таких ботинок никто тебе не даст даром. И тротуаров, залитых смолой, не жди. У нас пока грязь до ушей. Нет у нас еще такой силы, как в городе. Нет того проворства и умения. Наш мужик, сынок, носом в землю уткнулся — и все тут! Нужно хорошенько встряхнуть его, чтобы он взялся за ум…

Председатель часто советовался с мальчишкой, как со взрослым человеком. Он выкладывал ему свои горести, делился планами, рассказывал, как они собираются поднимать хозяйство.

Все в Матее Вылку нравилось Котеле. И его сердечный разговор, и необыкновенный рост, и особенно родной запах, которым он весь был пропитан. Ему нравились даже его усы и давно не бритая борода, колючая щетина с преждевременными сединками.

Он называл его, как в детстве, «бадя Матей». Он помнил его еще с тех пор, когда, гремя костями под армяком и кляня жизнь, Матей возил лёд в город. Смелый и решительный с отцом Котели, Тоадером, он был непонятно робок перед его матерью, Надикой.

Он чувствовал себя с ним ровесником, любил ходить с ним по городу, болтать о разных разностях. Ему казалось, что рядом с бадей Матеем он мог бы совершить все, что угодно. Даже давние детские игры он мог бы переиграть на толоке возле пруда, держась за руку бади Матея…

А город?

Все прелести и удобства городской жизни паренек мысленно переносил в село — кино, мощеные улицы, электрические фонари. Даже ремесленное училище вместе с учителями и друзьями, вместе со всеми мастерскими.

В эту ночь он проснулся после первого сна. Ему не давал покоя, мастер Топораш. Его изобретение. Душа болела за него. Он угадывал, чувствовал, что мастер хороший человек и только судьба-мачеха озлобила его. Но почему? Разве легче товарищу Мазуре? Над ним насмехались, ругали, что он никуда не годится, что зря небо коптит. Кто-то даже пустил слух, что Сидор ловчит, обделывает всякие делишки за счет училища и копит денежки про черный день.

Но Котеля убедился, что Мазуре честный человек.

Однажды во время обеда он заглянул под навес в глубине двора, чтоб еще раз посмотреть на коней, и застал там Мазуре. Завхоз сидел в уголке на снятых козлах, — их снимали, чтоб за несколько минут переделать телегу на дрожки. Он достал из полотняной торбочки початок вареной кукурузы с крупными зернами и густо посолил его. Торбочку постелил на колени вместо салфетки. Это и был его обед.

Котеля представил себе, как завхоз медленно грызет кукурузу до самой кочерыжки, как убирает потом с колен торбочку, — и понял, что такой человек не может воровать.

Немало времени прошло, пока вмешался старый директор и положил конец сплетням, но Котеля, свидетель, который мог рассказать о том обеде, молчал как рыба. Даже Софии Василиу ничего не сказал. Промолчал, быть может, потому, что он, деревенский паренек, в первую голову болел за свое село, где людям и скоту приходилось еще туже, чем Сидору. А городской, известно, нигде не пропадет… И вот теперь мастер Топораш…

Котеля сел на койке. Некоторое время колебался. Наконец решился. Легко спрыгнул на пол, оделся и вышел в темный коридор. «Жаль, что нет карманного фонарика», — подумал он. Неслышно спустился с лестницы, прошел мимо классов и библиотеки и, открыв дверь, которая днем во время перемен была похожа на внезапно распахнувшуюся дверцу голубятника, очутился во дворе.

Небо было таким черным, хоть ножом его режь, а воздух — теплым и душным, как перед дождем.

Парнишка ускорил шаг. До черного хода в мастерские было столько же, сколько до кабинета заместителя. Надо было проникнуть в мастерские и суметь открыть шкафчик, спрятанный за занавеской в углу. Он понятия не имел, как сделать это. Только знал, что надо. Он чувствовал, что загадка вчерашнего происшествия кроется там и только там. Если мастер Топораш изобретатель, он не мог уничтожить все — что-то обязательно осталось.