— Твою душу Майер растоптал, — проговорил Рошкулец, — подонки тебя с потрохами слопали. Ничего нам не досталось!

…После этой ночи Цурцуряну не видел Лупоглазого до самой войны. А потом встретились они в этом же здании, которое занимали мастерские. Но их уже не существовало. Туда только что вернулся Майер со своими девицами, со всеми присными, со своднями и вышибалами. Встретились два покровителя Цурцуряну — Майер и Рошкулец. Один снова стал владельцем своего „заведения“, а другой…

Лупоглазый появился откуда-то в солдатской шинели поверх штатской одежды. Он осунулся, скулы у него торчали, загорел дочерна, словно цыган, весь в пыли, только белки сверкали.

И когда Цурцуряну увидел его на пороге мастерской, где собрались все вернувшиеся, и тот вытащил из кармана свою знаменитую кепку и яростно нахлобучил ее на голову, он, Цурцуряну, остолбенел. От неожиданности, от страха… от стыда…

…Возница до сих пор, казалось, дремал на козлах и сквозь прищуренные ресницы еле видел страницы прошлого. И вдруг он плотно закрыл глаза. Он страшился глядеть на то, что произошло дальше…

На горизонте обозначилось селение. Виден был зеленовато-желтый холм, покрытый сетью овечьих тропинок, у его подножия — пруд. По мере того как они подъезжали ближе, улочки села то показывались, то исчезали в оврагах.

Они въехали в Котлону. Широкая дорога, по которой до сих пор катилась их каруца, теперь сжалась и ластилась то к одному, то к другому порогу, извиваясь вдоль десятка хат, обведенных завалинками. Урожай с полей был уже свезен во дворы, сады убраны, и только айва, кое-где тронутая утренником, тяжелела плодами, источая тот сильный и острый запах, что до самой середины зимы доносит дух молдавской осени.

Среди оголенных деревьев иногда встречались однодругое с поредевшей листвой, сквозь которую просвечивали обнажившиеся ветки. А если и оставались на дереве два-три ореха с треснувшей зеленой рубашкой, бог знает как ускользнувшие от ударов жерди, — что толку! Все равно какой-нибудь чертенок мальчишка собьет камнем, а то ворона заметит на лету и склюет, либо сорвет порыв ветра…

…София до сих пор не могла придумать, что ей делать с Ионом Котелей. Он не хотел ехать в родную деревню, хоть ты его режь! А ведь как он тосковал по ней!

И теперь — мало того, что отец избивает его мать — Каймакан может принять меры и против самого Иона, как он грозился на собрании, потому что старый Котеля, дескать, не хочет вступать в колхоз и с сельсоветом на ножах.

Матея Вылку она застала в сельсовете. Ее удивило, что, кроме нескольких диаграмм, приколотых кнопками к стенам, в кабинете председателя не видно было никаких бумаг. И на столе у него на чернильницы, ни ручки, лежал только пузатый — вот-вот треснет — арбуз.

„Видно, здесь люди верят друг другу на слово, — усмехнулась про себя София, — меряют на глазок, дела наизусть помнят“.

На председателе Вылку, здоровенном дядьке со скуластым лицом, поросшим многодневной седоватой щетиной, кое-где украшенной голубиным пухом, был пиджак из домотканого грубого холста и такие же потертые штаны, заправленные в сапоги, — огромные, истинно мужские сапоги, на толстой подошве и мощных каблуках, без единой морщинки на голенищах, с зубчатым рантом вокруг головок, со скрипом на каждом шагу. Если бы не эти сапоги, трудно было бы даже представить себе, что он — глава сельсовета пусть даже самого бедного села в Молдавии.

Он вышагивал вокруг стола, но, увидев посетительницу, резко остановился.

— Эге-ге, как ты вовремя угадала, дорогая ты моя… дорогой товарищ! — тотчас выбрал он подходящее обращение. — Я всегда говорил, что только у ваших, городских, здорово шарики работают и в делах они ловкачи, оборотистый народ…

Он поклонился, деликатно пожал ей руку, а другой рукой придвинул плетеное кресло.

— Я вижу, и вы хоть и деревенские, а знаете, что такое учтивость, — сказала она, как будто польщенная, — только оборотливость не горожан от деревенских отличает, а просто одного человека от другого.

— Ой, не говори так, гражданочка, не говори! — Председатель уселся поудобнее, оперся костлявыми локтями о стол. — Возьмем нашу бывшую барыню, что арендовала у нашей примарии [10] в деревне пруд. Когда ты вошла, я как раз про нее вспоминал. Ведь она в пруду и рыбу ловила, и камыш косила, и лед вывозила, и каких-то калек в селе наняла, чтоб уток на пруду пасли, — уток было без счету! Даже тину — и ту таскали корзинами. Одни только лягушки зря пропадали, и тому я дивлюсь…