Надика торопливо кинулась что-то искать.

— Грехи наши, грехи тяжкие… — бормотала она, а глаза ее блуждали по стенам.

Наконец она наткнулась взглядом на кучу хворосту, лежащую возле плиты, вытащила из нее несколько прутьев, чтоб подкинуть в огонь, и снова начала шарить по углам. Казалось, она и сама хорошенько не знает, чего ищет. К счастью, на глубокой сковородке зашипело постное масло.

— Грехи наши, грехи тяжкие… — снова вздохнула женщина и стала торопливо помешивать лук для подливки. Она мешала его долго и старательно, словно боясь, что после этого ей нечего будет делать.

— Что ж вы меня не спросите про Ионику? Ведь он так тоскует по вашей Котлоне… Почему он не хочет ехать домой? — спросила София внезапно.

Но этот вопрос не застал Надику врасплох:

— Он-то хочет, бедняжка. Это я просила его, чтоб не приезжал.

— Но почему? Ведь у него есть отец и мать, которые его любят.

Ложка в руке женщины замерла.

Несколько прутьев горели жарко, со свистом, выбрасывая высокие языки пламени, трещали в сучках, корчились и распадались, превращаясь в пепел на каменном поду печки. Лук на сковородке чуть шипел, и деревянная ложка шевелилась еле-еле, почти незаметно.

Софика почувствовала дразнящий запах жареного. В сумеречном свете, струящемся в широкую дверь и в маленькое окошечко, этот домашний запах казался еще гуще и вкуснее…

— Эх, если б был у Ионики отец… Господи… — Женщина поставила сковороду на огонь. — Тоадер ведь не родной ему. Он меня взял с ребенком, невенчанную… Покрыл мой грех.

Гостья слушала Надику, глядя в ее глаза, освещенные ярко горящим хворостом. Сейчас очень явственно проступало удивительное сходство матери с сыном. Девушка словно видела перед собой мягкий носик Ионики, голубые мечтательные глаза… Женщина у очага была как бы слепок с него, но слепок, смятый чьей-то неуклюжей тяжелой рукой.

— Верно, что муж вас бьет? — спросила София.

Надика набросала щепок под сковородку, накрыла ее крышкой и, подойдя к гостье, взяла ее за руку.

— Пойдем в хату, барышня, муж скоро придет, а он не любит заставать чужих в этом сарайчике.

Они вошли в дом. Хозяйка сняла нагар с лампадки, и пламя сразу вырвало из темноты и облило темнокрасным светом большой образ божьей матери, окруженный справа и слева маленькими иконками.

Чистая горница была нарядно убрана: широкие лавки покрыты цветными ковриками, вышитые полотенца пущены по стенке веером и красиво собраны посередине, пол застлан войлоком. На почетном месте стоял, как велит обычай, сундук с приданым, наверно набитый домотканым полотном и коврами. Пахло сухим базиликом, а на подоконнике румянились „райские“ яблочки. В этой чистой горнице было как-то чересчур торжественно и пусто, чувствовалось — не хватало жилого духа.

— Я все называю тебя барышней, а может, ты замужем? — спросила хозяйка.

— Нет, я не замужем, но, ради бога, сестрица, не зовите меня барышней! — попросила София.

— Ох грехи наши тяжкие, как же тебя называть?

— Товарищ. — Она подумала немного и добавила: — Или лучше зовите меня по имени — София.

— Что ж, у тебя есть жених или ухажер какой? — продолжала расспрашивать Надика.

София покраснела и замялась.

— А почему вы спрашиваете меня об этом?

Надика печально улыбнулась.

— Так… Потому что ведь и ты спросила, бьет ли меня муж. Разве своего суженого узнаешь наперед? — Женщина потянула легонько за конец синего шнурка и одним движением распахнула кофточку. — Смотри! Полюбуйся! И здесь, и вот тут!

София закрыла лицо руками.

— Не сердись, — снова робко сказала хозяйка, завязывая шнурок. — Ты спросила, бьет ли меня муж. А я… словно дура… Не обижайся. Может, городские мужья не такие лютые — образованные.

— За что он тебя? — София еще удерживала слезы.

— Не прощает мне девичий грех. И еще есть одна причина…

— Но ведь Ионика не ест его хлеба. И ты, насколько я понимаю, работаешь, — перебила ее София, — Что он, не понимает? После освобождения Бессарабии прошло восемь лет, мы выиграли войну, миллионы людей пошли нашим путем. И в это время советский гражданин… И в колхоз он еще заявления не подал… Не понимаю.

Надика молча потупилась.

София захлебнулась от возмущения, недоумения. Она не плакала, но глаза ее блестели, словно от слез.

— Может, его кто-нибудь обижает? — спросила она, избегая глаз хозяйки. — Может, что-нибудь его мучает?

Надика, которая так и не досказала того, что собиралась, принялась хлопотать в горнице, смиренно слушая свою гостью. Потом вдруг спохватилась:

— Господи! Да у тебя, наверно, живот подвело от голода, а я, грешница…

Она торопливо выбежала в сарайчик и через несколько минут вернулась, неся глиняную миску с тушеной фасолью.

— Ешь, дорогая ты моя. Уж больно хорошо говоришь, прямо как по радио, дай тебе боже здоровья и счастья, крепко ты за правду стоишь, так за душу и берет. Вот возьми соленого огурчика — он аппетит открывает. Уж очень ты слабенькая и, вижу, не очень-то охоча до еды. Прости, что угощаю тушеной фасолью, — постимся как раз…