„Теперь он и Сидору не верит! — ужаснулась София. — Он обиделся и на Мохова, за то, что тот передал школу в руки Каймакана. Незачем было говорить ему об отставке директора, а то он может разрушить свою конструкцию с таким же упорством, с каким собирал ее по ночам, втихомолку. Он ее разрушит, а я, коммунистка, стою и не знаю, что ему сказать…“ Сколько она молчала! Но на этот раз она должна, должна что-то сказать Топорашу, пока он не взялся за кувалду.

— Мохов не бросит школу совсем! Может, и вообще не уйдет. Он заберет свое заявление об уходе. Можете мне поверить, — сказала она и в этот миг была уверена, что именно так и будет.

Ей показалось, будто скрипнул снег под сапогами директора, и она повторила:

— Можете мне поверить.

София увидела, что Топораш остановился, и продолжала:

— Да, и насчет Мазуре. Его признали коммунистом… — Эти слова вырвались у нее нечаянно, а ей пришлось говорить дальше: — Теперь они с Моховым в одной партии.

— Неужели правда? — изумленно остановился Топораш.

— Да! — солгала она, глядя на него прямо, уверенная в том, что говорит большую правду. — Славное прошлое Сидора Мазуре признано!

И тут она вдруг увидела Иона Котелю.

Засовывая в карман отвертку, он показался из-за машины и перехватил молоток левой рукой, чтобы поздороваться.

— Ионика! Это ты помощник дяди Филиппа! — изумленно воскликнула она, бросаясь к нему и обнимая за плечи. — Я тебе уже говорила, что я видела твою мать в Котлоне. Мы с ней поговорили. Я ночевала в вашей хате. Теперь все будет хорошо, Ионика! Этот позор больше не повторится! Никогда, поверь мне!

Она не умолкала. Говорила только, чтобы говорить, стоять рядом с ним, держать руку на его плече… Именно после этого ужасного собрания, после выступления Каймакана… после беспощадных раздумий о себе, о судьбе Надики.

— Ты еще не видел вашего председателя? Он еще не приехал? Есть план — открыть в вашем селе сапожную мастерскую. И сушилку для чернослива. Тебя там ждут, Ионика…

Теперь она могла обратиться и к мастеру Топорашу:

— Вы ведь знаете, что такое лампач? — непринужденно обратилась она к нему. — Это сырые кирпичи из глины с соломой. Женщины в Котлоне месят эту глину руками и ногами. Работают по ночам, потому что днем все они в поле. Но лампач, ты ведь знаешь, не покрой его крышей — размокнет от первого дождика. Далеко ему до камня!

Мастер стоял перед ней и слушал. Но вдруг он опять помрачнел и предостерегающе поднял руку.

— Смотрите, как бы не пришел какой-нибудь из породы каймаканов и не поставил крест на всем.

София вздрогнула:

— Что вы имеете в виду?

— Ничего. Смотрю, не прихватило тебя еще морозом. Зеленая. Еще не знаешь, почем фунт лиха!

Наступило молчание.

— Смотри, чтоб он не раздавил тебя когда-нибудь, как меня. Не подрезал бы тебе крылышки.

— Почему вы вспомнили про Каймакана? — спросила она внезапно.

Мастер посмотрел на нее внимательным, долгим взглядом, и в глубине его глаз, казалось, что-то дрогнуло. Он отвернулся.

— Просто так. Сболтнул — и все тут.

Он протянул руку в сторону камнерезки:

— Ну-ка, приведи ее в действие, Ионика! Пускай и барышня посмотрит, как она работает. А то не сегодня завтра покинет свой секретарский пост и бросит нас — и она тоже!

София загородила ему дорогу:

— Нет, меня выбрали коммунисты, и только они могут освободить меня.

Свернув с расчищенной дорожки, Пержу пошел напрямик по снежным сугробам. Ничего его больше не остановит. Сегодня он напьется вдрызг… целую сулею вина выпьет!

До сих пор, несмотря на все затруднения, Пержу был в общем доволен своей жизнью: его класс был у власти. Были другие люди, не пользовавшиеся доверием, в прошлом которых копались: их спрашивали, в каком чине они служили в королевской армии, чем они занимались прежде, каково их происхождение, кто их родственники, где они проживают… У него все было в порядке. Все как полагается. Потомственный рабочий. Был в армии и на фронте. Командиры его уважали. После первой атаки он был принят в партию. Первая это была атака и последняя. Он бы и еще пошел… Пошел бы в огонь, только бы послали… если б командир его пустил. Чего же ради он его пощадил, поберег? Их подразделение истекало кровью в жестоких боях. С огромными потерями они продвигались вперед. А его, Пержу, командир оставил в тылу, восстанавливать укрепления. Он сказал ему на прощанье: „Возвращайся невредимым в свою молодую республику — в Молдавию!“

Конец войны застал его в той самой части, где он обучался саперному делу. Он привык выслушивать приказания и докладывать об их выполнении. Преданность и слепое повиновение военному командиру он с первых же дней целиком перенес на Каймакана, своего сегодняшнего начальника.

Но сегодня на собрании Миронюк дал ему прочитать документ из партийного архива, из которого явствовало, что Сидор Мазуре почти половину жизни провел в подпольной типографии и в тюрьме, не видя людей, не видя дневного света. Но — что показалось Пержу еще более неожиданным и странным — Дорох, сам Дорох стал с необыкновенной заботой подыскивать для экспедитора подходящее место: человек, мол, с такими заслугами, чего ему терять время в школе? Тем более что он не педагог. Надо ему совершенствоваться в полиграфии. „Ты человек смышленый, и если тебе раньше нравилась эта специальность, то сейчас… тем более…“ Так и сказал — „специальность“! И Каймакан тут же предложил перевести бывшего наборщика в типографию. Он написал рекомендацию. Дорох дал Сидору адрес. И Сидор согласился уйти из школы. Чтобы снова, на старости лет, встать за линотип учеником! А он, Пержу, молчал. Хотя и понимал, что именно здесь Сидор впервые вышел на свет, на люди после долгих лет подполья. Он очень был нужен ребятам… Пержу молчал, хотя чувствовал, что на этом партийном собрании, первом, где Сидору позволили присутствовать, с ним поступили не совсем справедливо…