— Не успели русские уйти из города, как Майер явился занимать свое заведение, — сказал Цурцуряну, глядя куда-то в угол. — Он сразу разыскал меня и еще кое-кого… Вернулись его девицы, постоянные клиенты, вышибалы. Требовалось срочно восстановить салон. И тут неожиданно на пороге мастерской появился Петрика. Все знали уже, что русские оставляют город, а он был в советской шинели.

— Не хотел он никак поверить, что фашисты топают по нашей земле, — прошептал Пержу, словно оправдывая Рошкульца.

— Да, — продолжал возчик, — Кишинев горел со всех концов. Пушки уже за Днестром били, а он вошел в советской шинели. Он смотрел только на меня. Вытащил из кармана кепку, нахлобучил ее на голову и крикнул, чтобы все, кроме меня, немедленно убирались из мастерских. Но все остолбенели — и Стефан, и девки, и его компаньоны, и вышибалы… Петрика поглядел на весь этот кавардак в мастерской.

— „Надо успеть, говорил он мне в райвоенкомате, пока с фронта вернемся, крышу починить, стены оштукатурить, — казалось, читал на дне стакана Пержу. — Станки хорошенько смазать“. Крепко он о технике беспокоился, новенькие были станки, только что получены…

— Как увидел он эту суматоху в мастерской, — продолжал свое Цурцуряну, словно не слыша мастера, — подошел к станку. — „Кто посмел?“ — спрашивает, да так грозно. Никто с места не стронулся. Я и сам не шелохнулся. „Накинь приводной ремень!“ — приказывает мне. Тоже с угрозой, как мне показалось. Потом оглядел всех, словно тут только заметил их, сам накинул трансмиссию, подобрал разбросанные инструменты и начал налаживать станок. А к этому станку он как раз меня обещал поставить, помнишь? У меня еще обида не прошла, что он мне его не дал. А Майеру стоило только заметить, что я Рошкульцу не подчинился, — сразу осмелел. „Хватай его!“ — кричит. А я стою. Майеру только того и надо было. Чтоб я не шевельнулся, не помешал…

Цурцуряну протянул было к бутылке руку, но тут же спустил ее.

— Налей-ка мне, Костик.

Он подождал, пока тот налил ему кружку, поднес ее к губам, но потерял охоту пить. Взял было сигарету — отложил.

— Если б он не подошел к этому станку… К станку, что мне был обещан… Я не шелохнулся. А майеровские молодчики — те не стояли… Вышибалы! И сам Майер, — кинулись на Петрику. У меня на глазах…

Пержу поставил свой стакан на стол.

— Что же ты думаешь теперь делать? — спросил он, помолчав.

— Позвал меня, чтоб я накинул приводной ремень… — словно в бреду повторил Цурцуряну.

— Что же ты собираешься теперь делать? — снова оросил Пержу.

— Не знаю, — ответил возчик. — Завтра снесут майеровское заведение. В новом здании мне нечего делать.

Он вдруг ударил обоими кулаками по столу и встал:

— Вот за что я вас ненавижу, — произнес он вполголоса, наклонившись к Пержу. — У нас все были такие, воровского роду-племени. От отца к сыну велось. Вы меня испортили. В бандиты я теперь не гожусь. И человека из меня никто уже не сделает…

Он с ожесточением ткнул рукой куда-то в пространство.

— Эх, может, если бы не стал мне поперек дороги этот ваш партийный проповедник Сидор Мазуре…

Он тронулся с места, задержался на минуту-другую у стойки и тяжелыми шагами направился к двери.

— А Кирика? — торопливо крикнул Пержу вслед возчику.

Тот обернулся, и по его движению, по взгляду мастер понял: Цурцуряну помнит, что есть на свете Кирика. Помнит, не забудет…

Не удалось Пержу напиться допьяна. Сколько он ни пил в эту ночь, из погреба он вышел все-таки трезвым.

Куда пойти теперь? В комнате, которую он только что получил в новом школьном здании, стоял еще нежилой запах извести и краски.

Светало.

Пержу пошел без цели бродить по городу. Его заставил опомниться звонок первого трамвая. Он вошел в вагон. Глядел куда-то вдаль через смотровое стекло, глядел, как вагон глотает рельсы, присоленные изморозью, как вылетает пар изо рта у пассажиров.

И вдруг Пержу померещилось, что он видит Марию Он вгляделся в толпу. Да, это она!

Он стал протискиваться за ней, стараясь остаться незамеченным.

Вскоре Мария сошла. Он увидел ее в окно. В мужской шапке с опущенными ушами, в стеганке, брюках, легкая, проворная, она быстро шла, оставляя в снегу следы круглых каблучков. Он увидел эти следы и на ходу выпрыгнул из вагона.

— Мария!

Пусть увидит, что он пил всю ночь, почувствует, что от него несет вином.

Но фигурка Марии была уже далеко.

Следы ее каблучков…

И он вдруг как наяву увидел стоптанные, сбитые набойки, Марию, стоящую на коленях, услышал, как она упрашивает простить ее, в отчаянии ловит губами его руку…