Это движение не на шутку испугало Бродягу, не хватало еще девчонке сдуру подставиться, пытаясь спасти того, кого спасать вообще не требуется, потому он поспешил немного…

Перехватил руку кинувшегося на него с рычанием парня, чуть довернул, вроде мягко, вроде даже бережно… Но Марат неожиданно повернулся как-то неловко, локоть отчетливо хрустнул в лапе Бродяги, а нож мягко, словно в масло, вошел в живот своего хозяина.

Бродяга в легкой оторопи отпустил Марата, вначале, когда сломался локоть, заоравшего дуром, а затем, после удара ножом в живот, неожиданно замолчавшего…

Жених Ляли, теперь уже явно бывший, упал на пол, прямо под ноги Бродяге и, дернувшись пару раз, затих.

Бродяга смотрел на него, немного удивленно, в голове вообще было пусто, как в тот раз, после драки, из-за которой он, собственно, срок и мотал.

Где-то за гранью сознания стонал основательно поломанный визгун, барахтаясь в граблях и лопатах, сопел придушенный самым первым еще один парень. И молча лежал Марат… С ножом в животе. Бродяга отстраненно оценил положение оружия и тела и понял, что парень не жилец.

Перевел взгляд на бледную, словно полотно, Лялю, тоже, как и он, молча смотревшую по очереди на всех участников побоища.

Если еще и она сейчас в обморок грохнется, то картина будет полной…

Но Ляля удивила.

Она шагнула вперед, наклонилась к Марату, положила пальцы на шею, очень даже четко и умело отслеживая пульс, затем подняла взгляд на Бродягу:

— Он умер…

Встала, обошла Марата, даже не посмотрев на него больше, шагнула к Бродяге, заглянула в глаза, и Бродяга понял, что спокойствие ее — чисто внешнее, потому что внутри шок и паника… А в следующее мгновение Ляля подтвердила эти мысли, опустившись перед ним на корточки и принявшись оттирать кровь Марата с его ботинок рукавом своей кофты…

Глава 22

В комнате, куда мы вошли прямо с улицы, царил мрак. Да такой, что та темень, которая сгустилась снаружи, вообще могла показаться днем солнечным.

Там я, по крайней мере, видела очертания фигуры Бродяги и его лицо.

А здесь я вообще ничего не различала.

Словно окунулась в черную, плотную кофейную гущу, такую кромешную, что даже дыхание перехватило.

Бестолково закрутила головой, пытаясь понять хотя бы по звукам шагов, где сейчас находится Бродяга, ничего не услышала и запаниковала. Опять.

И опять не смогла взять себя в руки. Хоть и стыдно было, и глупо, и вроде взрослый я человек, но сегодня эти все логические доводы отходили даже не на второй, а на десятый план.

А на первом был ужас.

Такой кромешный ужас, что мне хотелось сойти с ума. Как Офелии. Просто свихнуться и оказаться в своем, таком маленьком, таком безопасном мире. Там, где нет никаких проблем, страха, отчаяния, крови на рабочих ботинках Бродяги и на его пальцах. Где нет остановившихся глаз отца, изломанного тела Али, жестокой усмешки Марата…

“Я больше не увижу его усмешку!”, — приходит понимание, стучит в висок до боли. И облегчения. Неправильного, потому что нельзя радоваться смерти человека! Но я радуюсь… Наверно… По крайней мере, не расстраиваюсь…

Его отец убил моего. И мачеху мою, девочку, всего на два года старше меня самой… Отец хотел еще сына… У меня мог бы быть брат… Теперь не будет.

Боль в виске становится невыносимой, и я сдавливаю голову пальцами, покачиваюсь… Идея сойти с ума все больше кажется привлекательной…

Но чернота неожиданно становится плотной, обнимает меня со спины и шепчет на ухо хриплым, прокуренным голосом:

— Ну чего ты, котенок? Испугалась? Устала? Сейчас я свет…

Его руки на плечах, словно теплое, ватное одеяло, которым меня когда-то укрывала бабушка и на печку-лежанку отправляла, если внезапно после речки подхватывала сопли…

Бабушка умерла, когда мне было десять, и я забыла, честно говоря, уже и ее лицо, и голос ее… А вот это ощущение защищенности, тепла, обволакивающего, хранящего, неожиданно вспомнилось.

Бродяга попытался убрать ладони, но я торопливо положила сверху пальцы, сжала, не в силах запротестовать, но пытаясь хотя бы так, хотя бы невербально дать понять, что не хочу, чтоб он отодвигался. Что мне не страшно только здесь, рядом с ним, за его спиной…

Я очень боялась, что он не поймет этого, а я не смогу правильно сказать…

Но Бродяга понял, замер послушно, только ладони его стали еще тяжелее, плотнее легли на плечи, уже не ватным одеялом, а оковами… Не болезненными, а просто тяжелыми. Удерживающими.