Вечером, прямо в окопах, состоялось партсобрание коммунистов нашей роты. Оно длилось всего несколько минут. Времени у нас нет, да и долго быть всем в сборе опасно.

Сахнов обнял меня, улыбнулся сквозь слезы:

— Вот теперь я человек, сынок!..

Сказал, тяжело вздохнул и пошел на позиции. Война…

Заняли еще одну деревню. Навстречу нам идет большая колонна женщин и детей. Мы только что выдворили гитлеровцев. Стволы моих минометов не успели остыть.

Колонна идет медленно, как бы покачиваясь. Какое-то тяжелое предчувствие сдавило мне грудь. Они подошли совсем близко и вдруг заголосили, кинулись к нам:

— Родные!

Наши!.. Окружили нас.

— Милые, родненькие!..

Наши! Насильно угнанные фашистами в первые годы войны в неволю.

— Ах, родненькие вы наши!..

Плачут, в глазах еще испуг. А одежда на них! Ужас! Одни лохмотья. Бедные, боятся поверить, что свободны наконец.

Мои ребята тоже, глядя на них, чуть не плачут.

Все о чем-то друг друга спрашивают.

И Сахнов, слышу, кричит:

— Из Верхней Борисовки, что в Смоленской области, есть кто-нибудь?

И нашел ведь. Женщина вызвалась. Кожа да кости… Девочка рядом, смеется и плачет, рвет с себя обноски:

— Я мальчик, мальчик!..

Это, оказывается, мать, как угоняли в рабство, надела на него платье.

— Надеялась, так спасу его, а то ведь на месте бы убили…

Мальчику лет четырнадцать-пятнадцать. Он и плачет уже как-то по-девичьи. Шутка ли, четыре года не быть самим собой, все время настороже… Мои солдаты одели его. Сахнов отдал пареньку свой полушубок.

— Ах, родненькие!..

Их пятьсот человек, взрослых и детей. Я поднялся на повозку. С трудом преодолеваю волнение:

— Матери и сестры! Вот вы и свободны! Мы побеждаем…

Мы отдали женщинам трофейные повозки с лошадьми. Сахнов нагрузил одну из повозок своими плугами, лемехами, одеждой и отдал односельчанам — женщине с мальчиком.

— Довезите к нам в деревню. Слышите? И передайте моей Гале, что мы скоро победим и я вернусь.

Мы как смогли одели людей, дали им продуктов на дорогу и проводили.

Караван медленно тронулся на восток. Я облегченно вздохнул, глядя на это шествие освобожденных людей.

Перед нами довольно большой хутор. Он огорожен высокой каменной стеной. Таких хуторов-крепостей в этих краях много. Это, по сути, поместья. Они являются собственностью воинственных хозяйчиков Восточной Пруссии. Все обнесены противотанковыми рвами и колючей проволокой…

За этот хутор мы бились четыре часа. И наконец, войдя в него, мы увидели пылающие амбары. Хозяева подожгли их, перед тем как бежать.

Наступила ночь. Можно и передохнуть. Сахнов растопил печь в просторной комнате, откуда-то приволок одеяло, подушку. Я впервые за много месяцев разделся и лег в постель. Все пуховое, теплое. Сон сморил за минуту. Но поспать мне не дали. Командир пехотного батальона, в состав которого сейчас входит моя рота, прислал за мной связного, требует срочно явиться.

Комбат вместе со своими офицерами расположился в большом просторном зале. Тут сейчас собралось человек восемь-девять офицеров. Горят свечи. Странно, но очень много и молодых женщин, девушек… Неужели немки?

— Приветствую, старший лейтенант, — сказал командир батальона. — Ты, случаем, по-ихнему не говоришь?

— Нет, немецкого я не знаю.

Капитан засмеялся:

— Какой немецкий! Они француженки, тоже в неволе тут были. Порасспроси-ка их поподробнее.

— Так я и французского не знаю…

— Эх, ты! — досадливо качнул головой капитан. — А еще армянин. Я думал, знаешь…

Хрупкие, молоденькие француженки искрятся радостью. Общими усилиями мы разобрались, что гитлеровцы насильно вывезли их из Франции. Они все батрачили здесь на местного владыку — барона.

— О мсье, мерси…

Необыкновенно счастливые лица у всех освобожденных. И потому сейчас все эти девушки кажутся такими красивыми, и мне так их жаль. Так жаль… Глядя на них, я вспоминаю о Шуре, и сердце мое обливается кровью.

Капитан подарил девушкам ящик изюма, изъятый из подвалов барона.

— Берите с собой в дорогу, чтоб было чем червяка заморить.

— О мсье, мерси…

На ящике с изюмом написано: «Турция». Вон кто услаждал гитлеровцев изюмом!..

Француженки что-то без умолку говорят нам, но мы не понимаем.