Он нахмурился:

— Пора уже научиться порядку. Куда надо, туда и отправим. Идите и ждите приказа.

— Есть ждать приказа!

Вернулся в офицерскую казарму, и меня сразу же назначили дежурным.

Наутро, позавтракав в столовой, я вышел на шоссе. Неиссякаемым потоком шли по нему грузовые машины в сторону Кенигсберга. Я вскочил в кузов одной из них и поехал.

Ищу свою дивизию. Но никто не знает, где она находится. Я уже начинаю бояться, как бы ребята из особого отдела не сцапали меня в качестве дезертира. Сумею ли я тогда убедить их, что сбежал из батальона для выздоравливающих, чтобы разыскать свою дивизию — свой дом.

Я уж и надежду потерял, да вдруг счастливая случайность: вижу на обочине дороги, у землянок, стоит знакомая машина. Неужто нашего комдива? Точно. Узнаю и шофера.

Не успел поздороваться с шофером, как из землянки вышли наш генерал и его замполит. Я вытянулся перед ними.

— Товарищ генерал, разрешите доложить? Выписался из госпиталя и вот ищу свой полк…

Он узнал меня:

— А, очень рад. Едемте с нами.

Я уселся на мягкое сиденье. Генерал сказал замполиту:

— Надо собрать из госпиталей всех наших людей.

Под вечер я добрался до своей роты. Сменивший меня офицер погиб. Теперь уж другой вместо него.

— У нас очень много потерь, — сказал он.

Старых моих солдат в живых осталось всего ничего, человек двадцать. И Сахнов, слава богу, жив. Они все радостно окружили меня. Я соединился с командиром полка, доложил о возвращении.

— Рад, что прибыл, — сказал он. — Мы, между прочим, представили тебя к ордену. Ну, принимай свою роту.

Зима, снег.

А в горах наших сейчас уже весна.

Сахнов передал мне пачку писем.

— Это все, что вам пришло, — сказал он виновато. — И уж простите меня… Саблю я вашу не уберег…

Мою саблю, ту, что мне подарил полковник Рудко на Нарвском плацдарме? Ах, как досадно! Но я стараюсь не выказать своего огорчения Сахнову. Спрашиваю, есть ли весточки от Гали.

— Пишет письма. Все у нее в порядке. Восстанавливают хозяйство.

— Посылки ей шлешь?

— Нет.

— Посылай каждый день.

Сегодня двадцать первое февраля. Уже месяц и двадцать четыре дня, как мне двадцать один год. В записях моих домом веет.

А на Шуриной могиле скоро уж, наверное, зазеленеет трава…

Как-то я чуть было не порвал все свои записи. Сахнов не дал.

— Вы что, с ума сошли? — набросился он.

— А кому все это нужно, Сахнов? Кому?..

— Тем, кто придет после нас. Пусть знают, как мы отстояли нашу землю.

Мне присвоили звание капитана. На моем настроении это никак не сказалось, только звездочка на погонах прибавилась.

Мы все там же, под Кенигсбергом. Видны башни, купола церквей. Время от времени кое-какие из них взрываются, горят, рушатся.

Несколько тысяч орудий день и ночь бьют по этой прусской цитадели.

Немцы хотят любой ценой сохранить за собой подступы к реке Преголь, чтобы иметь выход к морю. Но нет им выхода к морю. Наши военные корабли закрыли его, а бомбардировщики крушат все и вся.

В городе сконцентрировано почти все население Восточной Пруссии, те, кто надеялся морем уйти на запад. А море закрыто.

Кенигсберг истекал кровью.

Наше командование вновь предложило гарнизону Кенигсберга сложить оружие. Противник отказался и на этот раз.

Весна. Преголь уносит в море трупы. Я вспоминаю Волхов под Новгородом. Он был полон трупов. Вспоминаю заледеневшее тело убитого Серожа. И теперь такая же картина. Только немецкая река Преголь уносит трупы немцев.

Почему все это так? Зачем? — донимает меня этот вопрос.

Зачем?..

Ответа нет. Нет… А почему нет? Кто же должен ответить за пролитую кровь, за разрушения?..

Чуть задремлю, и передо мной тотчас песок Балхаша и Шура. Просыпаюсь — и чудится, будто слышу голос Шуры:

«Забыл уж меня?..»

Ослепнуть мне, если забыл…

Командующий нашим фронтом теперь маршал Василевский. Он заменил Черняховского. Имя его всем хорошо известно и популярно.