Чуть севернее от нас Первый Прибалтийский фронт. Им командует генерал армии Иван Христофорович Баграмян. Мне думается, что настоящее его имя Ованес. У армян это то же, что у русских Иван. Кто-то сказал мне, что генерал родом из Карабаха. Мечтаю хоть разок увидать полководца-армянина.

Я на старом своем НП. Каждый раз, залезая в окоп, смотрю, нет ли в нем следов моей крови. Но тот снег давно уж растаял и унес с собой мою кровь.

Противник время от времени контратакует нас, но безуспешно.

Весна. Март. Только теперь я заметил, как много тут вишневых деревьев. Маленькие, какие-то придавленные. И все они изранены, побиты. Тяжело и деревьям на фронте.

Диво дивное: раненые деревья вдруг зацвели. Зацвели среди рвов и воронок, заулыбались, осветили развороченную землю. Ах, бессовестная весна, как ты можешь так невинно, так искусительно улыбаться?..

Троих солдат из моей рты убило, четверых ранило. Этих отправили в госпиталь. Все множатся и множатся могилы наших ребят на этой прусской земле. Я говорю Ерину:

— Земля, где наши могилы, должна быть нашей.

Ерин насупился.

— В старину тут жили славяне, — сказал он, — потом пруссаки захватили у них землю… Ничего, теперь мы вернем ее обратно.

Сегодня второе апреля. Три месяца и пять дней, как мне двадцать один год. В записях моих уверенность.

По-весеннему греет солнце. Окоп мой зазеленел. Трава мягкая. Хочется лечь и попросить Сахнова засыпать меня землей.

— Хочу заснуть вечным сном. Шура ведь спит…

Над землей теплый пар. А вон у пулемета стебелек полевой гвоздики покачивает головкой, бьется о ствол.

Внизу рокочет Преголь, а мне вспоминается фиалка, та, из наших ущелий…

Восход. Пытаемся штурмом овладеть Кенигсбергом. Не удается.

Мои записи веду на немецкой бумаге. Она белая, гладкая, и ее много.

Зашел Лусеген. Он мрачен, на глазах слезы.

— Убьют меня сегодня…

Мне вспомнился Гопин, и я ничего не сказал.

Он тяжело посмотрел на меня.

— Крест потерял…

— Какой еще крест?

— Тот, что мать мне с собой дала, крест Ани. Потерял вместе с бумажником. Там был еще и комсомольский билет, и письма матери тоже…

— Ну что ты! Мы же на фронте, и не такое бывает. Потерял так потерял…

— Меня убьют…

Ну как его успокоить?.. Как уверить, что он не будет убит? Каждый день ведь кто-нибудь из моих ребят гибнет здесь, под стенами Кенигсберга…

Мне жаль Лусегена. И ему жаль, что потерял крест Ани. Кто знает, может, от потерянного Ани только этот крест и оставался?.. А теперь вот и он утерян…

Лусеген безутешен. Он отчаялся. А отчаяние страшнее врага.

Вечер. Я пошел в штаб поблизости, поговорить о боеприпасах. На утро назначено наступление.

Какое сегодня число?.. Не помню. Только знаю, что в наших ущельях уже цветут фиалки…

В штабе один из знакомых офицеров протянул мне небольшой черный кожаный бумажник.

— Нашел. Там, по-моему, написано что-то на вашем языке.

Письма на армянском языке. И крест!.. Под счастливой звездой ты родился, Лусеген! Нашелся твой крест.

Я вернулся в роту. Лусеген палит из своего миномета. Молчаливый и мрачный, ожесточенно бьет — мина за миной.

— Ты еще жив, Лусеген?

— Убьют, — проворчал он. — Крест-то мой потерян.

Я сунул ему его крест. Он от радости грохнулся на колени и приложился губами к кресту, совсем как в молельне.

— Все! — сказал он уверенно. — Теперь буду жить!

Поздно вечером его ранило в ногу. Рана не тяжелая. Я проводил его в тыл.

Ночью прошел дождь, первый весенний дождь у Балтийского моря, в Восточной Пруссии. Надо сказать, что воевать нам здесь, под Кенигсбергом, легче. Во всяком случае, так мне кажется. Может, это оттого, что я уже давно солдат? А может, потому, что мы в Германии, в логове врага? И хотя ведем мы здесь тяжелые, кровопролитные бои, но переношу я их относительно легко. Мы даже иногда с моими людьми поем под грохот наших минометов.

Утро. Я сбросил с себя полушубок. На мне шинель. И в ушанке жарко. Чувствую теплое дыхание весны.

Мы побеждаем фашизм…

Ночью прошел дождь, первый весенний дождь.

Сейчас надо мной светит доброе, нежаркое солнце, синеет покойное небо. Все кажется необыкновенным. И даже грохот орудий и минометов сейчас какой-то другой, не столь грозный…

На дороге, ведущей к нашим позициям, валяется перевернутая повозка. Под ней раскрытая книга. Я подошел поближе и ахнул от удивления. Раффи?! Дух захватило. Подлез под повозку, вытянул книгу. Нет, это не Раффи, это Мурацан [16] , его «Геворг Марзпетуни» на русском языке. Обложка оторвана, но все страницы на месте. Надо же, куда ее занесло, любимую книгу детства, великую легенду о героическом прошлом моего народа!