Заночевать там не удалось. Лишились отдыха и гостеприимства добрых хозяев. Поступил приказ — продвигаться вперед. Хозяева дали нам в дорогу мяса.

— Счастливого пути!..

Прикорнул чуток прямо на коне, в пути.

Был у нас короткий, но тяжелый бой. Гитлеровцы отступили в сторону Балтийского моря.

Мои солдаты бодры духом и очень горды своими победами. Они теперь часто и не окапываются. Победители ведь!..

Рассвело. Мы гоним гитлеровцев. Устроили короткий привал в расположении артиллеристов, перекусили. Вдруг ловлю на себе взгляд — это молодой солдатик в упор смотрит на меня.

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! — произнес он по-армянски, ошеломив меня.

— Мовсес! Дорогой!..

Он был моим учеником в селе Хнацах. На меня дохнуло родимым уголком. Я попросил капитана отдать мне Мовсеса, пусть взамен берет хоть двух солдат. Капитан отказал.

— Мовсес Погосян мне самому очень дорог. Не могу его отдать.

Я обнял Мовсеса, расцеловал. Его кудрявые волосы, казалось, еще благоухали родиной. А во мне осталось хоть что-нибудь?

Сердце мое сжалось до боли. Я расставался с ним, как с родным.

Полдень. Новое столкновение с противником.

Хорошо, что капитан не отдал мне Мовсеса. Вдруг бы его убило? Ужасно быть свидетелем смерти дорогого человека. Мовсес тогда, прощаясь со мной, спел мне песню:

Я даже вздрогнул. Это очень старая песня, только чуть изменена. Отец ее часто пел с моим дядей, Арменаком, красным партизаном. Только они пели не о Керчи.

Отец мой участвовал в боях под Сарыкамышем, когда ему было столько же, сколько мне сейчас. Вот и снова война. Тридцать лет молчала забытая песня. Что возродило ее? Новая война и новые потоки крови. Вот и снова звучит голос некогда пролитой крови…

Англо-американские войска высадились на юге Франции и там сейчас ведут сражения против фашистских армий. Французы сформировали полки освобождения и гонят гитлеровцев со своей земли.

— Есть и горестные вести, — говорю я Сахнову.

— Опять горестные?

— Да. По личному повелению Гитлера расстреляли Тельмана.

Сахнов обнажил голову. Эрнста Тельмана все любили и уважали. Только у нас в Армении в тридцатых годах несколько тысяч новорожденных мальчишек нарекли его именем: Эрнстами и даже Тельманами…

Жара стоит невыносимая и какая-то мертвая, даже по ночам ни ветерка не шелохнется, и мы в землянках и окопах задыхаемся. Я сплю все больше на открытом воздухе, где-нибудь под деревом.

Поспела вишня. Что это, братцы? Значит, зреют еще в мире плоды, а мы уж и забыли об этом! И малина тоже созрела в этом зелено-теплом мире.

Что еще созрело?

Мой плач.

Сегодня двадцать первое августа. Через четыре месяца и семь дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на желтой бумаге.

По шоссе идет танковая часть. Грохот, пыль… Я сворачиваю коня на обочину, в траву. И вдруг вижу на одном из танков знакомого. Это Цатурян, шофер из моего родного городка. Придерживаю коня.

— Ваго!

Он спрыгивает с танка. Растерялся от радости.

— Жив!!!

Ваго — командир танка.

— Вот, Ваго, идем теперь вперед.

— Да, — сказал он весело, — по той дороге, что отступали. Ничего, скоро уже… Жаль только, наших много погибло…

Я нагнал Ерина. Он и Шура были последние дни на других позициях. Ерин мрачен. В глазах у Шуры слезы. Ерин вздохнул:

— Твою Шуру забирают у нас в санбат.

— Почему?

— Приказ.

— Чей приказ?

— Не нам его обсуждать, — сказал Ерин. — Уходит, и все тут.

У ног Шуры лежит ее вещмешок. У меня дыхание перехватило, словно кто душит. Шура уйдет, и мы, может, никогда больше не встретимся.

— Там тебе будет спокойнее, Шура, — по-отцовски сказал Ерин. — И от нас это недалеко…

Я стиснул зубы, чтобы не закричать. Шура вся сжалась.

Мне стало ее ужасно жаль. Я вдруг будто впервые до конца ощутил, какая она мне родная, часть моей жизни!.. Снял с руки часы.