На границе гитлеровцы отчаянно сопротивлялись нам. Погиб солдат из Амшена, Андраник. У меня захолонуло сердце. Взялся за лопату, но так и не смог всадить ее в мерзлую землю. Вместе с Лусегеном и Сахновым мы топорами вырубили могилу. Похоронили Андраника. Насыпали холмик над моим соотечественником.

Уже рассвело. Я все думаю о погибшем солдате. Мы похоронили его на нашей государственной границе. Пусть его могила станет памятью о том, что, освобождая последнюю пядь нашей земли, здесь воевал и погиб вместе с другими и воин-армянин.

По колено утопаем в снегу. Обоз наш отстал, увяз где-нибудь в сугробах. Мы голодны. Поляки разводят руками, сожалеют, что не могут помочь нам.

— Нет ни хлеба, ни картошки. Все немцы забрали.

Я предупредил солдат: если кто-нибудь возьмет что-либо насильно у жителей — будет строго наказан. Они все понимают, но, бедные, голодны. Я связался по рации с Ериным:

— Когда будет хлеб?

— Не знаю. Мы тоже в таком же положении.

Проходим близ одного из польских сел. Солдаты едва передвигают ноги. Голод нетерпелив, он не разумеет, что везущий нам продукты обоз застрял где-то, может, километрах в трехстах от нас.

За селом одиноко стоит на отшибе дом. Я постучал в ворота. Открыли не сразу. Передо мной стоял поляк: в сюртуке, с непокрытой головой, на лице испуганная улыбка, в руках соль и ломоть хлеба.

— Добже, пан офицер.

Я устроил своих солдат в его владении. Хозяйство, видать, немалое. У пана довольно много батраков. Я сказал ему, что солдат надо накормить. Он безропотно кивнул:

— Добже.

Дал нам корову. Солдаты прирезали ее, разделали и сварили. Хозяин и хлеба дал, и несколько головок луку.

Мы сыты, обогреты.

Ночью спали, как никогда. Утром поляк попросил дать ему бумагу о том, что по доброй воле кормил моих людей. Я охотно согласился. Сахнов улыбнулся:

— После войны этот пан поляк с нашей бумажкой в герои выйдет.

Что ж. Нас-то он и впрямь ведь накормил.

Встретил Ерина. Он испытующе спросил:

— Шуру не видал?

— Нет, — забеспокоился я. — Что-нибудь с ней случилось?

— Из штаба армии прислали ее орден. А она-то в санбате служит. Пошли к ней кого-нибудь, пусть придет за орденом.

Меня почему-то вдруг охватила тревога. В последнее время я только раз встретил Шуру, да и то на марше. Где она сейчас? И каково ей? Не случилось ли чего? Но тревогой своей я не делюсь с Ериным. Сам поищу и найду Шуру.

Три дня уже мы ведем ожесточенный бой за мост через небольшую речку.

Немцы не выдержали нашего натиска и отступили на север.

Наконец прибыл обоз с провиантом. Но там, оказалось, только хлеб да макароны. Сала нет. Сахнов засыпал макароны в ведро с кипящей водой и сварил. Мы приправили их солью и съели за милую душу…

— Что-то от жены писем нет, — вздохнул Сахнов. — А ведь ребенок должен быть…

— Да как же это так? — засмеялся я. — Ты был там три месяца назад. Насколько мне ведомо, за три месяца никто еще в мире ребеночка не вынашивал.

— Да хоть бы узнать, когда он должен родиться! — снова вздохнул Сахнов.

Мой цыган не выходил свою лошадь. Подохла бедняга.

Сахнов принес немецкого хлеба. Я не притронулся к нему. Не могу. И табак их тоже не могу курить. Три с половиной года мы воюем с фашистами, клянем их, ненавидим. Как мне есть их хлеб! Не ем.

Сегодня восемнадцатое октября. Через два месяца и десять дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на гладкой европейской бумаге.

Снова мы упустили фрицевский хвост.

Снег. Продвигаемся трудно, медленно.

Слева на холме показалась деревушка. Я приказал Сахнову и цыгану отправиться туда и купить корову. У меня была значительная сумма денег, я все их отдал им.

— Но только непременно купите. Поняли?

Сахнов и цыган сели на коней и ускакали. Вернулись они спустя всего час, гоня перед собой крупную корову.

Поздний вечер. Остановились на постой в одной из деревень, зарезали корову, мясо сварили и наелись все досыта.

Но еда эта, увы, обернулась нам позором. Ночью меня разбудил Сахнов. Вижу, стоят крестьянин и женщина со скорбными лицами.