— Пан, вы увели нашу единственную корову и зарезали! — сказал крестьянин. — В ней была вся надежда моих детей!..

Я и сам чуть было не заплакал, глядя на них, но буйный гнев тотчас придушил слезы.

— Сахнов! Я расстреляю тебя за невыполнение приказа! Ты корову купил или отнял?

Сахнов виновато глянул на поляков:

— Я давал им деньги, они не брали. Оставил у них на сундуке, взял корову и привел. Честно, благородно…

— Не нужны мне деньги! — говорил поляк. — Корова нас кормила.

Он вытащил из кармана деньги, положил их на стол.

— В Польше у нас злотые.

Как крестьянский сын я знаю, что для бедняка значит корова. Что мне было делать? И вдруг меня осенило. Я приказал Сахнову отдать крестьянам двух трофейных лошадей. Поляки обрадовались несказанно: у них лошадь стоит много дороже коровы.

Когда они ушли, Сахнов сказал:

— Сейчас война. В такую пору не следует быть слишком мягкосердечным.

— Благодари, что все так кончилось.

Сахнов получил письмо от своей Гали.

Весь мир принадлежал Сахнову.

— Вы чуете, что пишет моя женка! Наш ребенок уже дает о себе знать!..

Я разделяю радость друга.

— Только смотри историю с коровой не забывай. Второй раз не простится.

Снова польская деревня. Снова дом поляка.

В сенях пахнет коровой, в комнате — вареной картошкой, капустой. Домишко совсем маленький. Соломенная крыша прогнулась под тяжестью осевших бревен и снега. Снег везде. С крыши свисают сосульки. Холодно. По словам Сахнова, тридцать градусов. В доме тепло. Тоже, наверно, около тридцати. И воздух от этого тяжелый. В нос бьет потом от портянок, что сушатся на печке. В доме поляка две комнаты. Сени забиты бочками и дровами. Потолки очень низкие.

— Это чтобы зимой тепло было, — говорит хозяин.

Его жена и дети потеснились в одну комнату, а мне, Сахнову и четырем другим моим офицерам — командирам взводов — отдали вторую. Солдаты разместились в соседних домах.

— Мы пробудем у вас только до рассвета, пан, — сказал я хозяину. — Особенно не стесним…

— Да хоть три дня живите и больше, — поспешил успокоить меня хозяин. — Я рад вам, клянусь Христом-богом. Только тесновато у нас. Вы уж простите…

Я никак не могу уснуть. Проснулся среди ночи, вижу, коптилка светится. И от нее еще пахнет. Я подсел к столу. Хозяин дома тоже не спал.

— Как вам живется, пан?

— Да какая уж тут жизнь, — вздохнул поляк, — хуже собачьей. Сколько лет у нас хозяйничали немцы. Разорили вконец. Мы очень рады вам, советским воинам. Спасибо, прогнали наконец фашистов. Дай бог вам долгой жизни.

Мы выпили с ним по стопочке. Он спросил:

— Говорят, что с вашим приходом в Польше будут колхозы. Правда это?

— Не знаю, пан. А что вы думаете о колхозах?

— Я ничего не думаю. Не знаю, — развел руками поляк. — Я человек бедный. Но говорят, что… Э, бог знает, что говорят. Ничего-то я не понимаю. У меня ни лошади нет, ни земли…

— Я думаю, вам обязательно дадут землю, пан, — сказал я. — У кого ее нет, должны дать.

— Что ж, хорошо бы, — кивнул поляк. — Но говорят, что…

Я вдруг обозлился:

— Не всему, что говорят, следует верить, пан! Имейте свою голову на плечах. Вам же на пользу все.

Поляк словно бы успокоился:

— Правда?

Мне стало жалко его, и я мысленно упрекнул себя, что говорю с ним так, будто он может сразу все понять. Человек-то он неискушенный, с открытой душой. И я решил что-то ему объяснить как сумею.

— Дорогой пан, знайте, что мы воюем против своего и против вашего врага. Надо поставить его на колени. Мы держим путь в Германию с тем, чтобы окончательно покончить с фашизмом. А вы уж тут сами решите, как вам жить дальше. Мы никому ничего не навязываем.

Поляк, похоже, был вполне удовлетворен. И вроде бы вполне верил мне.

Мы разговаривали с ним, мешая русские слова с польскими. Я понимал его. Русский и польский — это ведь ветви одного славянского древа. Мне они кажутся схожими настолько, как речь армян — жителей, скажем, Араратской долины и Карабаха.

Я не стал рассказывать ему о преимуществах колхозного строя. Бог с ними, пусть и правда сами решают, как жить будут..

Наше продвижение замедляется из-за нерегулярного подвоза провианта и боеприпасов. Раненых своих мы отправляем в тыл в повозках и фургонах еще дедовских времен. И в наскоро сколоченных санях.

Жжем костры в траншеях, не таясь от врага. Мы уже полны уверенности. Да и смерть давно стала для нас привычной.

Одного из моих солдат убило в момент, когда он писал письмо.