Девочка широко раскрытыми глазами смотрела на разбитое яйцо, и он немного смутился — все-таки объяснение получалось чересчур примитивным, даже грубоватым. И он не мог поручиться за свои слова — в конце концов, он всего лишь пересказывал то, что ему самому некогда поведало Начальство.

— Тебе не стоит понимать всё буквально. — Он попытался счистить с манжеты засыхающий желток. — Мир не растрескался в точности как это яйцо, скорее, он расслоился, поэтому осколки еще называют слоями. Доступнее, пожалуй, было бы показать на луковице, но вчера я съел последнюю с кашей…

Не сводя взгляда с подноса, она придвинулась ближе и облизнулась. В наступившей тишине было слышно, как она шумно сглатывает слюну. Бледные щеки казались особенно ввалившимися.

— Тебя тут вообще кормят? — нахмурился он.

— Иногда, — уклончиво ответила девочка.

Яйцо она уничтожила за считаные секунды. Очевидно, их связь, какой бы она ни была, все-таки предусматривала кормление яйцом всмятку.

После ее тошнило так, что, казалось, она была готова изблевать все свои внутренности. Ее отпаивали настойкой уразной травы, а его вызвали на ковер к Начальству, где он смиренно претерпел выволочку за то, что травит новехонького кадавра пищей, к которой тот еще не приучен.

***

Примерно таким же болваном он чувствовал себя спустя несколько лет, когда принес ей из греческой харчевни лучшие в городе фаршированные овощи с соусом цацики. Он разговорился с владельцем заведения, который оказался вовсе не из Греции, а тоже из «бывших». На втором кувшине вина тот запальчиво представился грузинским князем, что было уже, конечно, чересчур. Вино, от которого Хозяин давно отвык, ударило в голову не опьянением, а чистым, азартным весельем, от которого он отвык куда раньше, чем от вина. Вот тогда-то в нем и проснулась благодушная щедрость, и он попросил упаковать оставшуюся часть блюда с собой.

Бережно прижимая к груди завернутый в промасленную бумагу судок, он зашел в магазин и не обнаружил ее на рабочем месте за кассой. Впрочем, она тут же скатилась откуда-то сверху — по старой кошачьей привычке она любила сидеть на шкафах, листая книги или просто наблюдая за посетителями.

Он поставил судок на прилавок, заранее предвкушая, как ей, сохранившей детское любопытство ко всему материальному, понравится незнакомое яство — а если не понравится, то она все равно удивится, может, даже возмутится, сплюнет… Она послушно отправила в рот большой кусок фаршированного перца, прожевала и, облизывая пальцы, похвалила:

— Соленое и с маслом!

Оказалось, что кадавр различает лишь основные вкусы — соленый, сладкий, кислый, горький, — а все оттенки ей недоступны. И на протяжении стольких лет он не замечал этого и даже не догадывался спросить. Солнечное греческое вино тут же выветрилось из головы, оставив только привкус на языке, который она, наверное, определила бы как кислый.

А она тогда решила, что разочаровала своего Хозяина, обманула его ожидания: он хотел, чтобы она ощутила все богатство вкусов и восхитилась, а она не смогла. Она утащила к себе на шкафы «Диэтетическую поваренную книгу» и до вечера успела поругаться сразу с двумя посетителями, а еще с одним, явившимся из осколка, где возродили вакханалии, даже устроила безобразную драку.

***

Он тоже нащупал ее слабое место и продолжал носить ей газеты, живописавшие ужасные муки жертв «смертельного спиритического сеанса». Она читала их уже самостоятельно, вздыхала, рассматривала плохо пропечатанные, испещренные точками лица на газетных снимках. Пораженный тем, что монада способна испытывать жалость, он рассказывал ей, как хрупок человек, как легко он сгорает, тонет и задыхается, как порой достаточно одной ранки, одного укуса, чтобы положить конец существованию этого сложнейшего материально-духовного организма. Он объяснял ей это с таким рвением, что ему и самому стало казаться, будто человек — это что-то вроде бабочки, с крыльев которой любое неловкое прикосновение может стереть перламутровую пыльцу. С человеком надо обращаться бережно, сожмешь чуть сильнее — и он погибнет или никогда больше не сможет летать…

— Крум с усиками еще жив? — спросила она как-то.

Хозяин уже привык к этому слову и считал, что раз он сам зовет ее монадой, то и она имеет право на специальный термин в отношении людей.

— Жорж? Нет, он уже скончался. Так и не смог оправиться после твоего вселения.

— А Матильда? Она ведь жива?

— Жива, но утратила красоту, рассудок и будущее. Смею предположить, что это уже не жизнь.

— Зачем же они меня звали?

***

Иногда с самого дна сознания всплывала назойливая мысль, что монада просто стала еще одной жертвой «смертельного спиритического сеанса» — и собственного глупого любопытства. Она была любопытна как кошка или как дитя, вне зависимости от того, сколько ей на самом деле было лет и существовало ли для нее понятие возраста как таковое. При знакомстве он сказал ей чистую правду. Они оба находились здесь поневоле: монада поддалась любопытству и оборвала крылья паре-тройке человеческих бабочек, а он попал в лапы Начальства в минуту душевной слабости.

— Не забывайте, для чего к нам являются монады и чем они здесь питаются, — предостерегал господин Канегисер. — В сущности, от ваших бесомраков ее отличают лишь некоторые метафизические нюансы. Вы же видите ее?

— Какое-то легкое пламя, которому имени нет…

— Возьмите отгул на несколько дней и хорошенько отоспитесь. Она безобидна для вас лишь потому, что вы не видите снов, вы это понимаете? И все равно психическая связь с ней заметно вас истощила.

— А вы видите сны, господин Канегисер?