По коридору они шли в тягостном молчании. Славик был окончательно сбит с толку, но боялся рассердить Матильду лишними вопросами — она, похоже, и так была достаточно зла.

— А что было в склянке? — не удержавшись, все-таки спросил он, когда они вышли на улицу.

— Мое сердце, — буркнула Матильда, и Славик вежливо улыбнулся, решив, что это какой-то профессиональный юмор.

***

Так они и оказались в огромной многокомнатной квартире, где плавились розетки и взрывались лампочки, а на кухне с хрустом глодала сырую кость девочка в красном платьице. Эта квартира была обещанным убежищем, и, помимо Славика и Матильды, здесь обитало множество других жильцов, с которыми Славик по возможности старался не пересекаться. Он вообще побаивался выходить из отведенной им двоим комнаты, только до туалета и сразу обратно. И вот угораздило же его выползти в коридор из-за приснившейся эсэмэски — словно кто-то пытался его выманить. Может, как раз они и пытались, эти живые манекены, неведомо как пробравшиеся в комнату в его отсутствие. Манекены были будто с вещевого рынка — сутулые, кое-как свинченные, обряженные в тренировочные костюмы…

Тут окончательно проснувшийся Славик пригляделся и понял, что это чужая комната: кровать всего одна, штор на окне нет и планировка другая. Получается, он сам пробрался к кому-то из соседей, а не они к нему.

— Что ты колобродишь по ночам? — раздался у него за спиной свирепый шепот Матильды. — Орешь, соседей пугаешь.

— Я, кажется, дверь перепутал.

Потревоженные фигуры дружно опустили головы, расслабились, кто-то захрапел.

— Извините… — прошептал Славик, и Матильда за шкирку выволокла его обратно в коридор.

— Рад видеть вас в добром здравии. Или вы успели изобрести для нашего с вами состояния какой-нибудь новый термин?

— Помнится, вы не собирались к этому состоянию привыкать.

— Сами изволите видеть, привык как миленький. Даже шов почти не доставляет хлопот, если не считать проклятой парестезии.

— Мне теперь вместо крыжовенного варенья снится пуля в моей голове. Будто я, подобно ницшевскому гению, выворачиваю глазные яблоки, физически обращая свой взор вовнутрь, и вижу, как она покоится в височной доле.

— Стало быть, ни одной монаде и подавно не скрыться от вашего взора.

— А вы научились видеть новые категории?

— Еще три. И все, знаете ли, похожи на Матильду. Проблески, свечение, болотные огоньки… Невольно закрадывается мысль, а не носил ли в себе монаду автор тех строк, помните?

— Простите, но память вас подводит, там было не «таинственный», а «божественный». Так что это точно не про них.

— Что есть божество, как не колоссально могущественная монада, и не они ли нашептали нам этот образ?

— Похоже, вы действительно позволили им взять над собой верх.

— Лишь дал себе труд попытаться понять их. Они продолжают проникать повсюду, вам об этом давно и прекрасно известно. Раз уж мы не в состоянии им воспрепятствовать, быть может, пришла пора оставить стародавние порядки в прошлом и начать переговоры?

— Не вздумайте говорить об этом Начальству…

Дверь открылась, и в комнату, перешептываясь и что-то на ходу дожевывая, вошли четверо, с лицами солидными, но словно полустертыми, без единой запоминающейся черты, как это часто бывает у высокопоставленных чиновников. У каждого на безымянном пальце поблескивало золотое кольцо-печатка. Темноволосый юноша в щегольском мундире, похожем на студенческий, кивнул собеседнику и поспешно вернулся на свое место по другую сторону стола.

— Продолжаем, — заглянув в бумаги, сказал один из вошедших, пожилой, одутловатый, с цепким взглядом близко посаженных глаз. — Назовите точную дату первого проникновения тяжелых духов в подведомственный вам магазин.

— Я не знаю, — пожал плечами Хозяин. — А если бы знал, все равно бы не запомнил. Господин Канегисер подтвердит вам, что память второжителя со временем уподобляется решету, и вдобавок разум сам постоянно выбрасывает различные подробности как незначительные.

***

Зато дату своего первого знакомства с Матильдой он помнил до сих пор. Произошло оно восьмого февраля и совпало с днем неудачного покушения в тихом предместье Берлина, в пансионе, где тогда жил Хозяин, на некоего Пашинцева. Этот Пашинцев имел среди обитателей пансиона, преимущественно эмигрантов из «бывших», кличку Дипломат, поскольку состоял на мелкой хозяйственной должности в советском посольстве. О биографии своей он по понятным причинам не распространялся, да и в целом его общение с постояльцами сводилось к просьбам об огоньке в курительной комнате. В пансион его приваживали две барышни определенного поведения. Одна была красавицей с талией «в рюмочку», и звали ее Леночка — элегантные заграничные прозвища вроде Элен к ней совершенно не приставали. А другая, в возрасте, покладистая и носатая, никому не представлялась, но отчего-то именно на нее был особенно падок Пашинцев. Примерно раз в неделю Пашинцев через черный ход забегал к барышням в гости, приносил сладости, вино и фрукты, а потом все расходились, сытые и довольные. Он старался не попадаться никому на глаза, но обычно весь пансион был в курсе, когда и к кому приходил Дипломат.

И вот восьмого февраля случилось неслыханное: носатая барышня у себя в комнате достала из тумбочки парабеллум и выстрелила в совершенно голого Пашинцева. Пуля попала в ляжку, но истекающему кровью Пашинцеву удалось схватиться за пистолет и в ходе потасовки самому застрелить свою несостоявшуюся убийцу. Затем он выполз в коридор, где оповестил о происшествии сбежавшихся на шум постояльцев и лишился чувств.

Весь пансион, трепеща от ужаса и любопытства, предвкушал грандиозный скандал — все-таки сотрудник посольства, хоть должности Пашинцева никто толком и не помнил. Ожидая своей очереди побеседовать с явившимися полицейскими, взбудораженные жильцы договорились в ближайшее время устроить тематический вечер с горящим пуншем и шарадами, всецело посвященный торжеству жизни и memento mori.