– Как дела?
– спрашивал он тихо, откашлявшись в клетчатый большой платок, и Рита знала, что ему в самом деле интересно все, что с ней происходит.

– Сядь подальше, - быстро говорил он, если Рита, забывшись, присаживалась к нему на постель.
– Открой форточку. Ну, что сказала твоя историчка?

История была их любимым предметом, а папа знал так много, что Рита замирала от восхищения и слушала, слушала - о богах и героях древности, о великих подвигах и битвах титанов.

– Откуда ты все знаешь?
– спрашивала она.

– Ведь я художник, - улыбался папа.
– А вся живопись, великая живопись прошлых веков вдохновлялась библейскими сказаниями, легендами, мифами.

Сходи с мамой еще раз в Третьяковку, посмотри Иванова, и не забудьте зайти в зал, где иконы.

Рита могла слушать отца часами, только он быстро слабел.

– Расскажи мне про нить Ариадны, - робко просила она, боясь, что папа вот-вот закроет глаза и лицо его опять станет как неживое.

Он рассказывал, преодолевая немыслимую, невыносимую слабость, потому что понимал страх дочери, догадывался о, нем, и боль за нее, чувство вины перед хрупкой, ласковой, любимой девочкой, его родной и единственной, жгли, мучили, уничтожали.

– ..И она вывела Тесея из лабиринта и, опасаясь гнева отца, села вместе с ним на корабль и покинула остров Крит... А теперь иди, дай мне поспать.

Отец не хотел рассказывать дальше - - как Тесей предал свою спасительницу, спящей ее покинул. О неблагодарности и предательстве доченька его еще узнает... Голос "отца падал до Шепота, и он засыпал мгновенно.

Мать приходила ночью, но Рита, несмотря на строгий наказ, все равно ждала, не ложилась. Нарядная, с блестящими глазами, шикарным букетом от поклонников, мать появлялась в их скромной квартирке словно из другого мира.

– Как отец?
– спрашивала машинально.
– Что в школе?

Уж будто школа была самым главным! Рита как раз влюбилась тогда, она так мучилась, так страдала, но маме было не до нее. А потом папу увезли в больницу - он же и настоял, - Пойми, я боюсь за маленькую, - сказал он маме, нарочно не называя имени, но Рита сразу поняла, о ком они говорят.

– Там десять человек в палате, - прошептала мама.

– Ну и что?
– возразил отец.
– В компании веселее...

Рита ездила к нему в Сокольники, входила в палату, где всегда была настежь открыта форточка, стоял лютый холод, и все лежали в свитерах поверх теплых пижам. Папа подставлял Рите для поцелуя висок или шею, чтобы губы его и нос были подальше, подальше... Он уже не рассказывал о богах и героях древности, вообще старался не говорить, а если и говорил, то отвернувшись от Риты, глядя в другую сторону. Под Новый год - в холле, у поста медсестры, уже стояла маленькая симпатичная елочка - он долго смотрел на дочь каким-то чужим, странным, словно издалека, взглядом.

– Ты у меня хорошая, славная, - сказал тихим, надтреснутым голосом. Дай Бог тебе счастья...
– Отец помолчал и добавил странную фразу, которую Рита не поняла, а переспрашивать не посмела:

– В некоторых странах, на Востоке, раз в несколько лет люди меняют имя. Да мы-то не на Востоке... Иди, доченька, я хочу спать. Нет-нет, не целуй меня, маленькая моя...

– Завтра придет мама, - сказала Рита и встала.

– Хорошо. Мне как раз нужно с ней поговорить. Иди.

Мама полдня провела в больнице. Вернулась усталая и печальная. Села, запустив пальцы в волосы.

– Отец просил тебя больше не приходить.

– Почему?
– ахнула Рита.

– Он за тебя боится.

Мама сидела, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону, тонкие пальцы утонули в золоте дивных волос"

– Но ведь я мою руки, - слабо возразила Рита.

– Руки... Руки!
– вдруг закричала мама.
– А воздух? Их кашель? Там везде микробы!

– Но, мама...

– Молчи! И этот бред насчет имени: будто оно несет в себе какую-то там судьбу! Какая еще Маргарита Готье? Я назвала тебя - он же знает!
– в честь совсем другой Маргариты! Хотя...
– голос ее упал до шепота, словно силы внезапно покинули мать, - та, из "Фауста", тоже...

И мать замолчала.

– Мамочка, - робко коснулась ее руки Рита.
– Ты чего? Имя как имя. Мне нравится. Я привыкла.

– Да-да, - спохватилась мама, обняла Риту, прижала к себе крепко-крепко, укрывая, защищая дочку от рока, о котором твердил ей сегодня Костя, слабеющий на глазах, теряющий себя от страха перед тем неизбежным, что к нему приближалось. Потом он развеселился - внезапно и странно, лихорадочные пятна загорелись на впалых щеках.

– Молодежь намерена смыться, - шепнул он и кивнул в сторону действительно молодых, щемяще молодых ребят, сбившихся в тесную стайку, сговаривающихся о чем-то у высокого, до потолка, окна.

– Смыться?

– Ну да, удрать, - молодо засмеялся Костя.
– В компанию. На Новый год.

Катя на мгновение увидела прежнего Костю - веселого, талантливого, подающего такие надежды! Она знала точно, когда к ним пришла беда: он готовился к первой своей персональной выставке и писал, писал как одержимый этюды - под нудным и бесконечным осенним дождем. Уже покашливал, уже болело что-то внутри, а он все писал, торопился, будто знал, что осталось недолго... А она была в городе, в театре, и не остановила, не уберегла, не оттащила его от трижды проклятого мольберта...