Но и против профанации языка он возражал. Язык, на котором пишет поэт, должен быть его родным языком или другим, который надлежит глубоко знать. И приводил в пример Чингиза Айтматова, которого называл «Мой именитый полуевропеец. Мой знаменитый полуазиат»:

«От того, что Чингиз Айтматов многие свои произведения написал на русском языке, киргизская литература не погибла, напротив: приобрела новые черты и краски». И добавлял: «Творчество Айтматова — огромное явление, революция в восточной прозе. У Айтматова есть понимание сущности мирового искусства, и сам он подарил миру слово, сказанное по-своему, по-киргизски. Он передал народный дух, перенёс на свои страницы характеры героев в их общечеловеческой сущности».

Забвение национальных корней влекло за собой легковесную, банальную поэзию, лишённую души и красоты. Гамзатов считал их произведения вторичными и риторичными: «Основное содержание их произведений — бесконечные признания в любви к своему народу, вроде таких: “Ты мой великий народ, ты мне зренье дал, руки дал, голову дал, сердце дал. Спасибо тебе!” Но, к сожалению, это сердце и эта голова, которые народ им дал, не смогли осмыслить и воспеть силу и величие народа. Эти глаза не смогли увидеть новые процессы жизни. И такие поэты, — я говорю не только о Дагестане, но и о многих других национальных республиках — вместо того, чтобы создавать настоящие художественные произведения о жизни народа, год за годом объясняются в любви к своему народу. А народ наш мудрый: когда без конца говорится о любви, он не очень-то верит. Ведь даже очень молоденькие девушки не слишком верят таким объяснениям».

Впрочем, и в интимной лирике такие поэты оказывались неспособными выразить тонкие деликатные чувства. У них получались примитивно рифмованные сообщения, далёкие от чуда любви, зато навевающие скуку. О живых образах говорить уже не приходилось, стихи получались «без образные», которые так и тянуло назвать попросту «безобразными». Называл Гамзатов и характерные темы таких стихов: «Для наших поэтесс — это сероглазые юноши, которые никак не хотят обратить на них внимание. Но если раньше в нашей поэзии воспевались чёрные глаза, а сейчас — серые, то нельзя всё же считать, что это — новаторство. А для поэтов-мужчин — это бесхарактерная девушка, послушавшая маму и папу и не захотевшая идти замуж за поэта».

Явилась и другая напасть, поэты возжелали сделаться учёными.

С тщеславием, амбициями, манией величия не смогла справиться даже медицина, не по плечу это было и председателю правлению Союза писателей. Ему оставалось лишь... Если перевести аварскую поговорку, то получится примерно следующее: «Что толку говорить — махнуть рукой да присвистнуть».

О чудесном даре слепой болгарской ясновидящей ходили легенды. Считалось, что она может разговаривать с душами умерших и предсказывать то, что обязательно сбывается.

Её посещали и знаменитости, и простые люди. Навестить «бабу Вангу», как звали в Болгарии Вангелию Пандеву-Гуштерову, решил и Расул Гамзатов. Встреча была волнующей, Гамзатов о ней не раз рассказывал, но говорил не все. Что-то сокровенное оставалось между ними, о чём стоило промолчать. Но Гамзатов не был бы поэтом, если бы не написал о столь необычном событии.

Гамзатов привёз ей в подарок унцукульскую трость из кизилового дерева с красивой насечкой, а Ванга предрекла, что такой палкой его поколотят родители, когда он окажется на том свете.

Гамзатов поразился прозорливости Ванги, но пытался оправдываться, объясняя, что он всё же поэт, а поэты... Они, видите ли... Ванга видела.