— Обошлось. — Снова наклонился к девушке, спросил:

— Ты как?

— Уже лучше.

— Не слышу оптимизма в голосе.

— Ха-ха-ха. Теперь слышишь?

— Да, теперь слышу. Что с тобой было?

— Так. Ничего.

— «Ничего» — это смерть. Что с тобой было, Аля?

— Не знаю. Наверное, галлюцинация. Нервы расстроены. Или сама расклеилась.

Прости.

— Соберись, девочка. Нам нужно выбираться. Времени не осталось совсем.

— Я понимаю…

— Мало понимать! Нужно желать! И — действовать!

— Прости меня, Маэстро. — Девушка поежилась, глянула на него беспомощно и очень растерянно. — Прости. Я боюсь. Ты понимаешь? Мне не просто беспокойно, мне очень-очень страшно! Кажется, мне никогда в жизни не было так страшно! Словно все происходит во сне или в сказке, и никакой возможности убежать… Никакой!

— С этим нужно справиться, девочка. Это просто нервы.

— Да? А я думала — я просто боюсь боли и смерти. Оказывается — нервы.

— Аля…

— Что — Аля? Никакие это не нервы, ты понял, Влад? Это интуиция.

Предчувствие. Я… Мне… мне нехорошо…

Девушка попробовала вздохнуть — и закашлялась, согнулась в три погибели, сжав руками рот и горло; судорога колотила ее худенькое тело так, будто кто-то свирепый и неумолимый беспощадно хлестал девчонку тяжелым, с вплетенной проволокой, ременным кнутом, выбивая остатки жизни… Маэстро наклонился к ней, обхватил поперек живота и держал, пока девушку не вывернуло… Она подняла на него глаза, полные слез, дыша часто, по-собачьи, но мужчина видел, как страх уступает место тупой, безразлично-тупой усталости… Девушка глянула наверх, где застыл автомобиль, по-козьи глазеющий в ночь буркалами противотуманных фар.

— Ты прав, Маэстро, — произнесла Аля сипло, словно жестокая ангина разом обметала горло. — Это ловушка. Тебе нельзя туда ходить. Тебя убьют. А следом убьют и меня. — Потом улыбнулась неуверенно, а глаза снова налились слезами, только теперь это были другие слезы: беспомощно-горючие, как у ребенка. Губы девушки задрожали так, что она подняла руку и обхватила тонкими пальцами нижнюю губу, пытаясь унять ее дрожь, снова улыбнулась сквозь слезы, сказала, будто жалуясь и как бы пытаясь пошутить над собственной слабостью, уверенная притом, что шутки не получилось:

— Ты представляешь, как я испугалась? До блевотины! Я раньше такое только в кино видела… Прости.

— Я же говорил, это нервы, — довольно спокойно произнес Маэстро, оценив состояние девушки. — Ты подыши, только неглубоко, а поверхностно и часто — и все пройдет.

— Пройдет?

— Да. А как только начнем действовать… Умереть все еще боишься?

— Ты знаешь… — Девушка подняла па него глаза, и в них Маэстро прочел искреннее удивление. — Странно, но уже — нет.

Маэстро кивнул, будто доктор, дежуривший всю ночь у постели пациента и убедившийся в том, что кризис действительно миновал; еще раз внимательно посмотрел на девушку, произнес спокойно и буднично, как само собой разумеющееся:

— Война рассеивает беспокойство по поводу смерти. И делает желание жить вожделенным, как любовь, и непереносимым, как счастье.

Аля подняла на Маэстро глаза, долго всматривалась в лицо мужчины, наверное, хотела что-то сказать, но вдруг поняла, что слова, способные это выразить, напрочь отсутствуют в русском языке. Их нет ни в одном языке, и, значит, объяснить это никак нельзя, можно только почувствовать и передать другому, и она пыталась это сделать, вернее… И — ничего не вышло, или юна не смогла, или он не понял… Наверное, поэтому человек и беззащитен, как новорожденный жеребенок, и столь же несуразен — на подрагивающих, подгибающихся длинных ногах, пахнущий молоком и сеном… Все эти ощущения пронеслись даже не вихрем, а словно влекомые ветром обрывки утреннего тумана, пронеслись и исчезли, истаяли на полуденном солнце, рассеялись, растворились, оставив по себе мягкую дымку, колеблющуюся и мнимую, как несостоявшиеся слезы.

Мертвенно-белый свет рухнул с неба разом, как снежная лавина, как всполох луны, вспыхнувшей, и сгоревшей в невесомый серебристый прах. Море сделалось аспидно-черным, оно, переливалось под белым неживым светом, словно маслянисто-млечная ртуть, и даже пена, высвечиваемая люминесцентом на редких волнах у самого берега, казалась сплетенной в беспорядке из жесткой и тонкой проволоки, — Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж…. — неожиданно чисто и красиво пропел Маэстро, при этом лицо его стало положим… Да, наверное, именно так выглядели бродяги-солдаты, берсерки, вечные воины всех времен: запавшие щеки, обтянутые кожей скулы, а презренный и презираемый покой уже дотлевает в расширенных зрачках то ли насмешкой над миром, толп искрой грядущего вселенского разрушения… — Королева играла — в башне замка — Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж. — Маэстро обернулся" к Але:

— А что, девочка, чувствуешь сопричастность к гибели мира и смерти богов? Похоже, в серебряных паутинках прошлого века мнилось нечто похожее на рождество. века нынешнего?.. И не смотри на меня так растерянно и жутко: я нормален! И ты — тоже! Разве ты не видишь? Это мир сходит с ума!

Вертолет, из-под брюха которого удал бледный свет, приближался со стороны моря, гоня по воде под собою мелкую чешуйчатую рябь. В проеме снятой дверцы можно было разглядеть пулеметную турель, на ней — длинный хобот грозного крупнокалиберного пулемета, снабженный раструбом пламегасителя.