Это потом будут работать археологи и будут находить фрагменты прошлых цивилизаций, это потом останется память человечества, это потом народятся новые поколения людей, животных и растений, но всё это многообразие артефактов составит следствие или наследие лишь только одного варианта мира, оставленного быть и развиваться. Все остальные, ушедшие в небытие, ничем не заявят о себе.

Они были, эти альтернативные миры, но их не было!

Бесконечный акт творения и полного(!) уничтожения, более сокровенное, чем прерывание беременности или съедение зерна, потому что даже в таком случае что-то остаётся — чувство сытости или память содеянного — вне зависимости оттого, что получилось бы из развитого плода или проросшего зерна… Но в случае перлей — никаких последствий, никаких следов, никаких намёков на их существование…

Элам Первый родился в таком мире, и его современники каким-то образом узнали о своей обречённости.

Холодом веяло от слов рассказчика. По-видимому, он уже неоднократно пересказывал то, о чём говорил сейчас Ивану. Потому речь его была плавной и насыщенной словами, которые в обыденном разговоре употребляются редко. Да и слышать их здесь, в лесной глуши, в этом примитивном доме, в затерянном времени, было необычно.

— … полное беззаконие воцарилось в нашем мире. До сих пор всё это будто в страшном сне вижу… Убивали, насиловали… Банды, орды… Орда на орду, толпа на толпу, человек на человека… Жили одним настоящим. Будущего-то нет!.. Р-раз-з! И всё — небытие… Находились, конечно, те, кто призывал к благоразумию, требовали оставаться людьми, если ничего иного противопоставить безумной природе времени не могли. Но их было мало, слишком мало. И их ненавидели… Как их ненавидели!.. Иных буквально разорвали на части живьём… Побеждал хаос и вседозволенность. Остальное, присущее людям и обретённое ими: история, этика, культура, нравы — отлетело подобно шелухе. Правил инстинкт…

Первый надолго умолк, погружённый в воспоминания. В комнате темнело. Муха билась о стекло небольшого окна, затянутого прозрачной плёнкой, как потом узнал Иван, обычным бычьим пузырём.

— Пекта! — неожиданно нарушил молчание и тишину Первый.

— Кто?

— Пекта… Тогда появился Пекта. Великий Пекта! Новый пророк и Спаситель! Только в далёком прошлом, говорил он, и ему внимали, в очень далёком прошлом есть для нас условия, чтобы выжить. Надо отгородиться от будущего и создать оазис, закрытые века, стабильный, не подвластный течению времени. Создать во времени остров и жить на нём без боязни за себя и своих детей, детей своих детей… Создать цивилизацию — подобную той, настоящей, но так, чтобы они никогда не встретились и никоим образом не соприкасались, а существовали бы параллельно, но разнесённые во времени… Да-а… Великая Идея Великого Пекты… Его предложения не были пустыми словами. Ведь это он создал канал во времени. Через который, как он говорил, «мы впрыснем свой мир в тело того, который давно уже прошёл и забыт не только людьми, но и природой; который покоится в такой глубине времени, что и последствия нашего бытия рассосутся до новых времён, словно пепел и гул глубоководного вулкана, пока они дойдут до поверхности океанических вод…» Так говорил Пекта!..

Первый вновь помолчал, задумался. Иван не вмешивался в его монолог, ждал продолжения. Какие, оказывается, страсти могут разгуляться, когда человечество теряет перспективу выживания…

— Да, Великий Пекта… Те, кто ещё не обезумел до конца, поверили ему, как Богу. Его лаборатория, развёрнутая в заброшенной угольной шахте Йоркшира стала для них и храмом, и домом, и последним в том веке убежищем. Пекта звал за собой миллионы, а пришли тысячи, большей частью женщины и дети. Мужчины в спасение и Пекту верили мало. Они верили в свою силу…

Первый потёр щёку кончиками пальцев, будто что-то отдирая от неё.

— Так было везде? Во всём мире? — спросил Иван.

— Мне трудно сказать. Я был слишком мал, чтобы говорить сейчас о мире вообще. Но как будто кто-то куда-то уезжал.

— Из Англии?

— Англии?

— Ты же из Англии. Йоркшир в Англии. Такая страна…

Элам покачал головой.

— Не знаю… Наш исход в дикость миллионолетнего прошлого был ужасен. Толпы хлынули в канал времени. Пропускная способность его имела пределы, но каждому хотелось проскочить его быстрее, дабы обрести покой и избавиться от страха исчезновения. Кто-то погиб тут же, растоптанный и раздавленный, другие рассеялись в веках за Поясом, третьи вообще растерялись вдоль канала в неведомых веках и местах… Ужасно… В назначенном времени, то есть здесь, объявилась жалкая кучка испуганных людей. Среди них был Пекта. Он таки создал Пояс Закрытых Веков, который спустя всего несколько поколений стал чаще называться Поясом Дурных Веков, а Великий Пекта — Убийцей Времени. Убивре… А из Англии мы или… Не знаю.

Первопредок поник головой, прошептал, словно для себя:

— Значит, мы из Англии…

— Вы говорите по-английски. Ваши потомки, правда, уже хуже, чем ты. Но кроме английского, здесь ходит ещё какой-то язык. Во всяком случае, дурмы говорили на нём.

— Может быть, — неопределённо отозвался Элам Первый. — Всё смешалось… Те, кто опоздал к Поясу, одичал, выродился или вошёл в первоначальное человеческое стадо… А мы опередили его, проскочили во времени назад, сколько было надо, и стали людьми Прибоя…

— Но почему вы не знаете истории своей страны, хотя бы?

— Тогда я был семилетним мальчиком. Что я могу тебе ещё сказать вразумительного? Одна надежда — Пояс не вечен… Во всяком случае, дурмы — потомки хурков, а хурки, якобы, живут сразу за Поясом к будущему.

— Ага, — отозвался Иван, что-то прояснялось. — Но как дурмы попали или попадают в доприбойное время? Может быть, есть какой-то канал из будущего в прошлое? Реликт того, который когда-то создал Пекта и по которому вы сюда пришли? Меня вот Хем протащил по туннелю Бригса-младшего.

— Ничего этого я не знаю. Да и никто, наверное, кроме самого Пекты, не знает.

В темноте послышался взвизгивающий стук, блеснули искры. Первый кресал огонь. Иван чиркнул зажигалку, осветил ослепшее от яркого языка пламени лицо Первого.

— О-о! — его брови поднялись. — Не знаю, что у тебя в руках, но я помню свет на улицах ночами такой… такой… будто сияло солнце. Видно всё. Это называлось… это называлось электричеством… Так? Красивое слово. Думаю о нём, и у меня что-то просыпается здесь, — он указал на грудь в области сердца. — Тогда много было красивых слов…