Белов положил ложку и встал. Встали и еще двое. У Васи на устах появилась его смущенная, почти девичья улыбка, и он полушутя сказал что-то насчет проклятых фрицев, которые и поесть-то спокойно не дадут, и, извинившись и пообещав «сейчас вернуться», вышел вместе со своими двумя товарищами.

Люди, воевавшие в наземных войсках, привыкли к тому, что на войне убивают. Но на поле битвы смерть настигала человека при всех, когда он падал, к нему подползал товарищ или санинструктор, павшего выносили из-под обстрела, чтобы после боя похоронить. Конечно, бывало горько и страшно, что товарища больше нет, но то, что он погиб у вас на глазах, как бы делало гибель более естественной.

Гибель же Васи Белова, прекрасного парня из далекого волжского села, потрясла своей дикой невероятностью именно потому, что ее невозможно было себе представить. Где он погиб? Почему? Ведь прошло не более пятнадцати минут, на столе еще дымился котелок с неостывшим борщом, в воздухе еще, казалось, витало обещание сейчас вернуться, а человека уже не было, он погиб…

Когда двое других вернулись и начали молча снимать шлемы, все уже было ясно. И все-таки не верилось, и я еще с каким-то ожесточенным упорством надеялся и тревожно ждал. Но те двое не сомневались — ведь они видели.

Не знаю, во всех ли авиационных частях был такой обычай — отдавать последний долг товарищу на траурном митинге. Вечером, когда вылеты закончились, у землянки штаба выстроились летчики, и комиссар полка произнес речь. Из нее я узнал, что за свою короткую жизнь в полку лейтенант Белов успел сбить шесть вражеских истребителей и двух бомбардировщиков. И мне запомнились слова о том, что не бывает на свете человека без матери, и если, как у Васи Белова, с детства не стало той, которая его родила, то была другая — земля, сделавшая его настоящим человеком и принявшая в свое лоно.

И вот сейчас, спустя много лет, сидя над кипой вырезок из газет, в которых упоминаются сотни и сотни имен живых и мертвых, я думаю о том, что все-таки могу сказать и старой Сонии Шаламберидзе и матери Дурдиева, если и она жива, хоть несколько слов утешения. Верно, я не знаю, где могилы их сыновей, но я знаю людей на той земле, за свободу которой они отдали свои молодые жизни. Для этих людей нет ничего священнее памяти, у них нет более высокого чувства, чем чувство благодарности, и более высокого долга, чем святая обязанность сохранить эту благодарность навсегда.

…совершена ошибка, о живом и здравствующем человеке в газете сказано, что он погиб на войне. Ошибка вроде бы и не страшная — дай бог так всегда ошибаться, — однако человек этот широко известен, даже в пятитомной «Истории КПСС» помещен его портрет. И вот отовсюду посыпались письма с радостными упреками: как же так, мол, погиб, если человек жив и здоров и проживает там-то?!.

Речь идет о Герое Советского Союза Кучкаре Дурдиеве, о котором я писал в статье «Памяти погибших». Подвиг, совершенный им в первые месяцы Великой Отечественной войны, свидетельствовал о таком отважном и даже дерзком характере солдата, что слухи о его гибели казались вполне вероятными: впереди еще было долгих четыре года страшной войны, и у такого смельчака имелось немало шансов нарваться на пулю.

Но факт остается фактом, ошибка совершена. А всякую ошибку, как известно, всегда лучше исправить. Тем более в данном случае, когда читатели проявляют к судьбе человека столь живой интерес, и конечно, хотели бы узнать, как жил и что пережил он за все эти долгие послевоенные годы.

И вот я лечу в далекий Узбекистан — в знаменитую Ферганскую долину. Именно здесь, в совхозе «Аим» Андижанской области, как мне уже известно из вышеупомянутых писем, живет мой герой.

Первые сведения о его послевоенной жизни я получаю уже в Ташкенте. Здесь знают Кучкара Дурдиева все, с кем ни заговоришь. Да и как не знать, ведь он был первым узбеком, ставшим Героем Советского Союза! Старшие люди хорошо помнят, как была воспринята в те далекие дни радостная весть о героизме их земляка, помнят чувство гордости за свой народ, вскормивший такого героического сына. Все это мне приятно было слышать и теперь, но я все же больше интересовался его нынешней жизнью.

Как ни странно, ответы на мои вопросы звучали подчас невразумительно. Кое-кто, как бы побаиваясь сболтнуть невпопад, смущенно бормотал что-то нечленораздельное, другие говорили, что вопрос, мол, не так-то прост и односложно на него, пожалуй, и не ответишь…

Честно говоря, все это внушало некоторое беспокойство. Ведь судьбы людские подчас бывают и драматически сложны. У разных людей они складываются по-разному. Это, конечно, относится и к бывшим фронтовикам. Подавляющее большинство, сняв гимнастерки, с радостью облачались в штатские пиджаки, садились на трактор или становились к станку и начинали трудовую жизнь вместе со всеми. Но бывало и иное. Пришел, например, солдат с фронта, а родной дом сожжен и семью уничтожил враг, никого не осталось. Вот и ушла почва из-под ног, не хватило душевных сил, чтобы справиться с горем… И человек надламывался, иногда даже опускался и начинал пить. Но таких время лечило, и они обретали былую мощь, потому что нравственных причин для падения не было.

Однако попадались и другие, что ж скрывать! У них оказалось достаточно мужества, чтобы совершить подвиг в бою, но не хватило его, когда надо было стать к станку или сесть на трактор. Такой считал, что былые заслуги дают ему право на беззаботную жизнь, и пошел человек протискиваться сквозь толпу вперед, как бы невзначай выставляя напоказ украшенный орденами лацкан…

И я с тревогой подумал, а что, если и с моим героем что-то похожее стряслось? Ведь герой — тот же человек, а с людьми всякое бывает. Недаром же кое-кто из тех, кого я пытаюсь расспросить, смущенно пожимает плечами и фактически уходит от прямого ответа. Может, моего Дурдиева, скажем, опьянила слава — понадеялся, что прокормит она до скончания дней, — или сломила семейная неурядица, как бальзаковского полковника Шабера…