Такая семья могла появиться лишь в Италии. В Италии, где девушек всегда больше, чем мужчин, собирающихся жениться. В Италии, где каждая мать молит мадонну, чтобы та устроила счастье ее дочери. В Италии, где красота ценится так же невысоко, как и апельсины, которых очень много.

Одной красоты было очень мало для счастья в Италии. Красота ценилась во Франции. За красоту хорошо платили американские миллионеры. Сдержанные англичане понимали толк в красоте. В Германии лаборантка мюнхенского фотографа Поля Гофмана Ева Браун стала любовницей самого фюрера лишь благодаря своим стройным ножкам.

В Италии ни одна мать не верила в будущее своей дочки, в возможность обеспечить ее судьбу.

Мама Петаччи тоже не верила в своих дочерей. Она знала, что без нее они обе — Кларетта и Мариан — погибнут, как щенята, в грязи римских уличек. Мама Петаччи атаковала настойчиво и умело. Она была уверена, что таких красивых, таких чернобровых, таких статных дочек, как у нее, нет ни у кого в Италии. И она добилась своего. Бездарную как топор Мариан она подсунула кинофирме, сделала ее звездой, — не без помощи поношенного, но сластолюбивого режиссера, понятное дело. Кларетте привалило еще большее счастье. На ней остановился взгляд самого дуче. Это мама Петаччи заставила ее закричать на улице, когда проезжала кавалькада роскошных машин, среди которых была и открытая машина Бенито Муссолини. У Кларетты был достаточно красивый и сильный голос, чтобы дуче услышал, как она кричит: «Хочу ребенка от дуче! Хочу ребенка от дуче!»

В стране, которая находится под эгидой святого Ватикана, супружеская измена преследуется с особенной строгостью. Двоеженцев отлучают от церкви, их выгоняют из Италии, возмущенная толпа может растерзать святотатцев.

Однако Бенито Муссолини был дуче, а дуче все позволено.

Донья Ракела, законная жена Муссолини, получила пенсию и повеление не показываться дуче на глаза, а Кларетта Петаччи стала итальянской Евой Браун.

Семья Петаччи могла гордиться своим положением. Мариан, самоуверенность которой была на уровне ее бездарности, решила переменить свою плебейскую фамилию на аристократическую. О ее желании сразу же оповестили газеты. Не было спасения от женихов, богатых, сановных, влиятельных, красивых, старых и молодых. Мариан теперь называлась уже не Петаччи, а Мария де сан Серволо.

Их брат — недоносок Марчелло, которому когда-то мама Петаччи шила сорочки из старых платьев Кларетты и Мариан, — теперь имел возможность менять наряды по десять раз в день. У него появился собственный автомобиль. Его ласки искали знатные дамы.

Швенд заманил этого хлюста с бачками испанского тореро в замок. Он долго накачивал его «мартелем». А когда Марчелло основательно опьянел, Швенд вывел его в курительную комнату, посадил в кресло и сказал:

— Сеньор Петаччи, о вас ходят недобрые слухи,

— А именно? — встрепенулся Марчелло.

— Говорят, будто вы спекулируете золотом.

— Кто мог сказать такую глупость?

— Спрашиваете не вы меня — спрашиваю я.

— Позвольте поинтересоваться, кто вы такой? — запальчиво выкрикнул молодой Петаччи.

— Кроме того, что я доктор Вендинг, я еще и оберштурмбанфюрер СС, начальник специального отделения гестапо в Италии. Вы слышали что-нибудь о гестапо?

— Гестапо не имеет никакого отношения к Итальянской социальной республике!

— Глубоко ошибаетесь. Хотите, я прикажу вас арестовать за экономическую диверсию против Италии и Германии, а к утру буду иметь в руках согласие Муссолини на ваш расстрел?

— Дуче этого никогда не сделает.

— Почему вы так думаете?

— Ему не позволит сделать это Кларетта, моя сестра.

Швенд опустил пальцы в нагрудный карман фрака и достал оттуда сложенный вчетверо лист твердой желтоватой бумаги.

— Читайте.

Буквы запрыгали в глазах у Петаччи. Он смотрел на бумагу и не верил. Его смуглое лицо стало белым, как мука.

У него в руках был рескрипт дуче о его, Марчелло Петаччи, расстреле! Приказ, подписанный Муссолини, со всеми печатями и на официальном бланке.

— Святой Доминик, — еле двигая помертвевшими губами, прошептал Марчелло, — помилуй и спаси меня!

— Что вы скажете теперь? — спросил Швенд, беря бумагу из безвольных рук Марчелло.

Петаччи молчал.

— Вы убедились, что гестапо всемогуще?

Итальянец только всхлипывал.

— Наше могущество простирается даже дальше, чем вы думаете, — продолжал Швенд спокойно и разорвал рескрипт, подписанный Муссолини. Сначала он разорвал надвое, потом начетверо, после этого порвал на мелкие кусочки, сложил их в большую хрустальную пепельницу и зажег маленький костер.

Марчелло, не отрывая взгляда, следил, как горит в прозрачной граненой пепельнице его смерть. Его собственная смерть!

— Такое зрелище приходится наблюдать не часто, а? — словно угадывая его мысли, усмехнулся Швенд.

Лицо Марчелло покрылось красными пятнами. Он возвращался к жизни медленно и неуверенно. Он еще не знал, дарована ли ему жизнь. Страшная бумага, порванная на части, пылала перед его глазами, но не появится ли из черного кармана гестаповца еще более ужасная?

Петаччи рос в государстве, где законы существовали только для того, чтобы имеющие власть ими пренебрегали, а справедливость была заменена произволом. В государстве, где рядовые граждане ежедневно, ежечасно чувствовали, что значит быть битыми без возможности реванша. В государстве, где таланты и заслуги вызывали подозрения и быстрый, беспощадный гнев Муссолини.