Из Франкфурта Кристиана с Августом возвращаются в Веймар, в то время как Гёте продолжает свой путь на юг. Но прежде ему приходится успокаивать Кристиану, которая боится, что если Гёте окажется в Италии, она потеряет его навсегда: «Ты и так знаешь, – пишет он ей 24 августа, – и видела во время моего последнего путешествия, что я в подобных делах проявляю благоразумие и осторожность, <…> и могу тебя уверить, что на этот раз не поеду в Италию» [1240] . Отказаться от своих намерений Гёте вынудила военно-политическая обстановка: в конце лета 1797 года на севере Италии снова начались военные действия. Ехать туда было опасно для жизни.

Во время следующей остановки в Штутгарте Гёте заводит знакомство с живущими там друзьями и приятелями Шиллера. «Вас <…> вспоминают здесь с большой любовью и радостью и даже, позволю себе сказать, с энтузиазмом» [1241] . Растроганный Шиллер предается мечтам: «Чего бы я ни отдал 16 лет тому назад за то, чтобы встретиться с Вами на этой земле, – и какое странное чувство возникает у меня, когда я сопоставляю наши нынешние отношения с теми обстоятельствами и настроениями, которые воскрешает в моей памяти мысль об этих местах!» [1242] Однако у Гёте другое мнение на этот счет. В Штутгарте он встречается с людьми, которые с восторгом вспоминают Шиллера эпохи «Разбойников», в связи с чем Гёте пишет своему другу: «Для нас же обоих, думается мне, особым преимуществом оказалось то, что мы встретились позднее, уже более сложившимися людьми» [1243] .

Через Тюбинген и Шаффгаузен Гёте едет дальше в Цюрих. Здесь он встречается с вернувшимся из Италии Мейером. На этот раз, в отличие от всех его прошлых посещений, в Цюрихе ему не нравится. В одном из переулков он видит худощавого, сутулого человека и узнает в нем Лафатера. Когда-то ради него он специально приезжал в Цюрих, теперь он избегает встречи. К счастью, Лафатер не узнает располневшего Гёте, и тот незаметно проскальзывает мимо. Эта история отходит в прошлое.

Из Италии поступают тревожные новости. По слухам, генерал Бонапарт приказал перевезти в Париж произведения искусства, которые хотел увидеть Гёте. Если бы он еще до того не отказался от своих планов насчет Италии, то неизбежно сделал бы это сейчас. Однако он хочет и на этот раз подняться к Сен-Готарду, где на границе с Италией он сможет навсегда проститься с недосягаемым югом. Он вспоминает о своем первом путешествии в Швейцарию в 1775 году. Именно тогда, как ему кажется теперь, закончилась его юность; «я почувствовал удивительную потребность, – пишет он Шиллеру, – повторить и проверить прежний свой опыт» [1244] .

Разумеется, с тех пор он сильно изменился и постарел, но гордится тем, что и теперь ему все еще хватает сил подняться к Сен-Готарду. У подножия гор, в местечке Ури, рождается стихотворение, которое Гёте 17 октября прилагает к письму Шиллеру:

На перевале Сен-Готард тот же смотритель, что был и двадцать лет назад. На обратном пути Гёте снова возвращается к исходной точке, в Штефу у Цюрихского озера. Это места Вильгельма Телля: сначала путники прошли по лугу Рютли, где, по легенде, несколько столетий назад прозвучала клятва о борьбе с тиранией, затем остановились у часовни, напоминавшей о бегстве Телля на свободу, посетили деревню Ури, где, по преданию, родился Телль. Здесь Гёте приходит в голову идея поэтической переработки этой легенды. По его представлению, это должна быть не драма, а эпос. Речь идет о поэтическом материале, пишет он Шиллеру, «внушающем мне большие надежды» [1246] . Шиллер загорается новой идеей. «Как хотел бы я, – пишет он в ответном письме, – еще и в связи с этой поэмой – поскорее вновь соединиться с Вами!» [1247] Еще четыре года Гёте будет держаться за своего «Телля», прежде чем наконец уступит этот сюжет Шиллеру. Дождливым ветреным днем 20 ноября 1797 года Гёте возвращается в Веймар. Кристиана с чувством огромного облегчения встречает путешественников шампанским. Уже через два дня, раздав подарки и разместив в своей коллекции привезенные картины и камни, он посещает театр. Это путешествие, вопреки ожиданиям, все же не стало важной вехой в его жизни. Пока больших перемен не произошло, и Гёте это вполне устраивало.

Перед отъездом в Швейцарию Гёте снова обратился к материалам и наброскам к «Фаусту»; к своему собственному удивлению, этот старый замысел пробудил в нем вдохновение, и он продвинулся далеко вперед. Потом он снова сложил все в папку, которую не стал брать с собой в путешествие. По возвращении его голова была занята уже другими планами: он хотел воплотить свою давнюю идею и написать продолжение «Илиады» – «Ахиллеиду», где рассказывалась бы дальнейшая судьба Ахилла вплоть до его смерти; кроме того, его занимал сюжет о Вильгельме Телле, но, часто упоминая о нем в письмах и разговорах, он так не написал ни одной строчки задуманного эпоса.

В письмах к Шиллеру, который в это время усердно и вдохновенно трудился над своим «Валленштейном», Гёте жаловался, что здесь в Веймаре его «продуктивное Я претерпело столько приятных и неприятных впечатлений, что и до сих пор никак не может овладеть собой» [1248] . Он хочет как можно скорее перебраться в Йену. Даже своего консультанта по вопросам изобразительного искусства Мейера, к тому времени поселившегося в его доме на Фрауэнплан, он не стал бы брать с собой, так как убедился на опыте, «что могу работать только в абсолютном одиночестве и что не только разговор, но даже и простое присутствие в доме любимых и уважаемых мною людей начисто перекрывает все мои поэтические родники» [1249] .

Однако в последующие месяцы Гёте так и не покинет Веймар, а поскольку «поэтические родники» не бьют фонтаном, он на время погружается в раздумья о своеобразии своего творчества. В процессе «обмена идеями» с Шиллером он хочет прояснить для себя кое-какие вопросы.

Шиллер пишет ему, что всецело поглощен своим «Валленштейном», что в работе над трагедией, несмотря на авторскую отстраненность от действия, для него всегда есть «нечто весьма притягательное» [1250] . В ответном письме Гёте рассуждает о своем отношении к трагическому: «Я и в самом деле недостаточно знаю самого себя, чтобы определить, в состоянии ли я написать настоящую трагедию; я лишь попросту испытываю страх перед подобным предприятием и почти уверен, что и одна попытка такого рода могла бы разрушить меня» [1251] . В это время Гёте как раз ломает голову над тем, как ему помочь своему главному герою, Фаусту, пережить трагедию Гретхен; все в нем противится тому, чтобы завершить пьесу сценой в тюремном застенке. Шиллер выражает сомнение в том, что трагедия чужда Гёте «из-за ее патетической силы». Быть может, дело скорее в чисто внешних, технических требованиях? Так, например, по мнению Шиллера, композиция произведения требует строгой последовательности, что как раз и претит Гёте, поскольку его поэтическая натура «стремится выразить себя с гораздо большей естественностью». В Гёте преобладает не драматическое, а скорее эпическое настроение. Кроме того, трагический поэт всегда ориентирован на внешний эффект, на то впечатление, которое он производит на читателя, и это, как пишет Шиллер, «Вас стесняет» [1252] . Стало быть, Гёте противится не трагическому как таковому, а тем драматургическим требованиям, которые связаны с этим жанром.