В «Поэзии и правде» Гёте неизменно называет своего отца «отцом», а мать – «моей матерью». Об отце он говорит уважительно, но то и дело критикует его, в частности, за педантизм и упрямство. О матери Гёте вспоминает исключительно с любовью и нежностью. При всем при том он очень редко навещал ее, всего четыре раза после своего отъезда – в 1779 году по пути в Швейцарию, в 1792 и 1793 годах, когда сопровождал герцога во время его французских походов, и в последний раз в 1797 году во время своего третьего путешествия в Швейцарию. Мать никак не выказывала своего разочарования или недовольства по этому поводу. Она часто писала ему, и Гёте был так очарован ее живыми, образными письмами, что давал их читать друзьям и знакомым или сам зачитывал их вслух. Однажды он переслал Шарлотте фон Штейн письмо своей матери с комментарием: «С утренним приветом посылаю моей самой дорогой письмо моей матери, чтобы и она насладилась сияющей в ней жизнью» [1460] . Он писал реже, но зато подробнее. В письмах к матери можно обнаружить примечательные самоописания, как, например, уже процитированное выше высказывание о «широте и подвижности» [1461] его натуры. Он намерен остаться в Веймаре, пишет Гёте в том же письме, и пребывает в хорошем расположении духа, ибо находится здесь «добровольно», зная, что в любой момент может уехать, «и я снова обрету у вас все приятности жизни и покой» [1462] . Это было в 1781 году. Мать была бы рада, если бы он вернулся, но ни тогда, ни впоследствии она не докучала ему своими желаниями и просьбами. Она бы тоже хотела приехать к нему в Веймар, хотя и не любила путешествовать, но сын не приглашал ее, лишь однажды предложив ей убежище во время военных действий во Франкфурте, однако тогда у нее так и не появилось необходимости воспользоваться его предложением.

В Веймаре, где мать Гёте знали по ее письмам, она пользовалась огромным уважением. Анна Амалия первой написала ей письмо, они подружились и долгое время переписывались, что наполняло Гёте гордостью. Время от времени герцог и Анна Амалия навещали мать Гёте во Франкфурте. Та охотно принимала гостей, пока не покинула дом на Хиршграбен. Друзей и знакомых Гёте она встречала с неизменным радушием и гостеприимством. Однако приглашать ее в Веймар на время или тем более навсегда Гёте опасался. Он был уверен, что пересадка на новую почву лишит ее жизненных сил. С этим обоснованием он со спокойной совестью продолжал держать мать на расстоянии.

О своей связи с Кристианой и о рождении сына он сообщил матери не сразу – она узнала об этом от третьих лиц, но не затаила обиду на сына, и если Кристиану в переписке с Гёте она называла его «сокровищем в постели», то не вкладывала в эти слова ничего оскорбительного. Внуку регулярно посылались щедрые подарки. В целом она придерживалась принципа, который так сформулировала в письме Шарлотте фон Штейн: «Я очень люблю людей – <…> никому не читаю мораль и всегда стараюсь выискать в людях хорошую сторону, а плохую оставляю на совести того, кто людей создал, – он лучше других умеет сглаживать острые углы» [1463] .

Катарина Элизабет принимала живейшее участие в литературной жизни Гёте, читала и комментировала его произведения и с гордостью дарила его книги своим франкфуртским друзьям и знакомым. Она также рассказывала ему в письмах, что говорят и думают о ее знаменитом сыне в его родном городе. Поскольку она часто бывала в обществе и в театре, ей было о чем рассказать. В своем последнем письме она называет первые тома полного собрания сочинений, вышедшие в издательстве Котты, «услаждающими душу» [1464] , и особенно хвалит баллады – «Коринфскую невесту» и «Бога и баядеру». Мать Гёте всегда ценила эротику в литературе и не принадлежала к числу тех, в ком «Римские элегии» вызывали приступ праведного негодования. В своем последнем перед смертью письме она успела замолвить слово за внука Августа: не нужно «мучить» его, заставляя писать ей письма, у молодых людей голова не тем занята; не стоит ради нее «закручивать гайки»! [1465]

Гёте хотел знать, как она умерла. По свидетельствам очевидцев, Катарина Элизабет до последнего вздоха сохраняла присущие ей мужество и чувство юмора. Когда к ее смертному одру подошел гробовщик, чтобы снять мерки, она выразила свое сочувствие, так как уже заранее обо всем распорядилась, а пока ему пришлось уйти ни с чем. Умерла она во сне.

В последние два года юная Беттина Брентано, дочь Максимилианы, в которую Гёте одно время тоже был немного влюблен, способствовала установлению более тесной связи между Гёте и его матерью. Она попросила Катарина Элизабет рассказать ей про детство поэта, записала эти рассказы и отправила их Гёте, которых аккуратно подшил их к своему личному архиву. Беттина, боготворившая Гёте в своей мечтательной влюбленности, после его смерти издала книгу под названием «Переписка Гёте с ребенком». Поэтического вымысла в ней больше, чем правды, тем не менее переданные ею рассказы матери очень помогли Гёте в работе над «Поэзией и правдой», оживив воспоминания о детстве и юности. В связи с этим он поощрял Бетттину к дальнейшим расспросам: «И вскоре я надеюсь получить от Вас новости о том, как Вы нашли дорогую матушку <…> и какие разговоры Вы сейчас ведете» [1466] .

В октябре 1809 года, через год после смерти матери, он, согласно дневниковым записям, начинает составлять первый план автобиографии. Гёте разыскивает свои старые записи и письма. В его дневниках, как правило, описываются лишь внешние события, на фоне которых выделяются немногочисленные подробные самонаблюдения, как, например, это, которое в силу своей значимости заслуживает того, чтобы процитировать его еще раз: «Спокойный взгляд на прошлую жизнь, на бессвязность, суету, любопытство юности, на то, как она снует повсюду в поисках чего-то удовлетворительного. Как я находил особое наслаждение в тайнах, неясных выдуманных отношениях. <…> Как мало было действий, целесообразных размышлений и сочинительства, как много дней растрачено впустую в праздном переживании и в тени страстей, как мало из них пошли мне на пользу, и теперь, когда половина жизни уже пройдена, оказывается, что я нисколько не продвинулся вперед, а вместо того стою на месте – как человек, которого только что вытащили из воды, и вот он сохнет под лучами щедрого солнца» [1467] .

Эта запись появилась в дневнике в октябре 1779 года. Тогда Гёте казалось, что он оглядывается на бессвязную, суетливую и впустую растраченную жизнь, одним словом, что жизнь его не удалась, но откуда-то извне должно прийти спасение. Когда тридцать лет спустя он начинает писать автобиографию, молодость уже не видится ему в столь мрачном свете. Скорее, его состояние можно сравнить с тем, как он описывает его в письме Кнебелю через три года после этого печального подведения итогов. Не смятение и хаос, а ощущение внутреннего стержня и предопределенности: «В самой глубине своего существа я всегда, в сущности, был верен себе, своим планам, намерениям, начинаниям и вот теперь объединяю все – свою общественную, политическую, моральную и поэтическую жизнь – в один невидимый клубок» [1468] .

Гёте не утверждает, будто в точности осознает, что это за таинственный клубок, соединяющий воедино его жизнь, но он уверен в его существовании, и для того, кто собирается писать биографию или автобиографию, он имеет решающее значение. В одном из писем Цельтеру он пишет, что, как правило, в биографиях все хорошее и плохое, успешное и неудавшееся просто перечисляется «с лицемерной беспристрастностью», тогда как без некой духовной связки реальная личность была бы разрушена – «помыслить ее можно лишь в живом единстве противоположных качеств» [1469] .