Библию и Коран Гёте воспринимал как собрания поэтических историй с заложенными в них зернами мудрости, но и с нелепостями, характерными для эпохи их создания. В них дышит тот же дух, что придает крылья поэзии. Однако строго воцерковленным верующим поэтический дух подозрителен в силу его вольности и неподвластности догматам. Чем сильнее власть морального порядка над верующими, тем сильнее их неприятие вольного поэтического духа. Эльфов поэзии нужно спустить на землю – этого требует вера, для которой подчинение других своей дисциплине служит компенсацией за то, чего она лишает себя по доброй воле.

В исламе Гёте тоже видит прежде поэзию, но самому исламу этого мало. Он хочет учредить свой моральный порядок, а Магомет – по сути, настоящий поэт с его духовными сказками-притчами – во что бы то ни стало хочет быть пророком. Так пророк становится врагом поэта, хотя и сам является таковым. «В своем неприятии поэзии Магомет настолько последователен, что запрещает все сказки» [1585] . А как же иначе? Ведь его собственное учение ни в коем случае не должно восприниматься как сказка. Его истинность должна быть абсолютной, и потому в нем не может быть поэзии. Оно отрекается от общности с поэзией и от единства их источников – слишком уж опасное это родство. Одним своим существованием поэзия как искусство вымысла подрывает притязания религии на абсолютную истину – религия не желает иметь подле себя постоянное напоминание о том, что и она тоже – вымысел. Поэзия признает существование иных сфер, религия же хочет любой ценой утвердиться в единоличном существовании. Отсюда и ее доктринерский тон.

Гёте становится не по себе, когда он чувствует, что ему пытаются помешать видеть в Коране в первую очередь поэзию. «Бесконечные тавтологии и повторения» заповедей, угрозы кары божьей и обещания райского блаженства навевают на него тоску. Он признается, что, когда бы ни брался за чтение Корана, эта священная книга «всякий раз вызывает отвращение». Однако это еще не последнее его слово в этом вопросе. В том же пассаже Гёте замечает, что в конечном итоге Коран все же «заставляет относиться к себе с почтением», так как ислам доказал свою способность менять людей в нравственном отношении и создавать новый общественный порядок. Здесь Гёте смотрит на религию в историческом аспекте. Большая заслуга Магомета, пишет Гёте, заключается в том, что рассеянному по пустыне народу он сумел дать политическое единство, экспансивную динамику и единые моральные устои. И сделать это он смог, лишь подстроившись под разумение и вкус масс и соответствующим образом изменив ключевой духовный принцип. Вот для чего исламу понадобился весь моральный аппарат с его рассчитанными на простых людей обещаниями наград и наказаний в загробном мире – по сути, тот же репертуар санкций, что и в христианстве.

Все это, безусловно, так, однако у поэта другие задачи, чем у пророка. Пророк нацелен на нравственное подчинение духа и власть над людьми, поэт – на свободный полет индивидуального духа. И главная проблема заключается именно в индивидуальной свободе. К коллективистским концепциям свободы Гёте относится настороженно. «О свободе никогда и не услышишь, кроме тех случаев, когда одна сторона хочет подчинить себе другую, и не предвидится никаких иных перемен, кроме перехода власти, влияния и богатства из одних рук в другие» [1586] .

Однако для Гёте ислам не исчерпывается нравственным, политическим и военным порядком. Дух ислама не умещается в эти жесткие рамки, и порукой тому – поэзия Хафиза. Но что это за «дух», или, как его еще называет Гёте, «наивысшая суть»? [1587]

С религиозной точки зрения этот дух заключается в строгом монотеизме. Он может по-разному проявляться (с чем связана и его поэтичность), однако в значении животворящего принципа он – один и единый. Это соответствует и человеческому опыту идентичности и самобытия. «Вера в единого Бога всегда духоподъемна, ибо возвращает человека к единству его собственного внутреннего мира» [1588] . В исламе, по мнению Гёте, эта идея проводится более последовательно, чем в христианстве, где учение о Троице можно рассматривать как уступку многобожию.

В «Книгу Зулейки» первоначально должно было войти стихотворение «О дитя, жемчужных нитей…», где христианское многобожие и символ креста изобличаются с точки зрения Хатема. Читатель-христианин, безусловно, воспринял бы его как провокацию или даже как кощунство. По совету своего друга, истого католика Буассере, Гёте не стал включать стихотворение в сборник. Опубликовано оно было лишь после его смерти. В этом стихотворении Хатем называет нательный крестик, который носит на шее его возлюбленная, порождением преисподней – «абраксасом», а также «жалким зрелищем на досках»; обычай носить крест он разоблачает как языческое многобожие, с которым пророк давно покончил:

Но Хатем влюблен, и он готов смириться с нательным крестом на груди любимой. Добровольно берет он на себя «грех вероотступничества» [1590] – и это тоже в каком-то смысле победа поэтического духа, преодолевающего догматические границы религий, по крайней мере, в этом частном случае эротической любви.

«Дух», в гётевском понимании, не имеет ничего общего с нравственным ригоризмом. В «Статьях и примечаниях» он описывает дух как «общий взгляд на мир, иронию, свободную игру таланта». В одном из писем к Цельтеру, где он также дает пояснения к «Западно-восточному дивану», Гёте в рассудительной манере поздней прозы формулирует свое понимание «духа» следующим образом: «Безусловная покорность неисповедимой воле Господней, беспечальный взгляд на неугомонную земную суету, неизменно повторяющуюся по кругу и по спирали, любовь, влечение – и все это между двумя мирами, где все реальное просветлено, растворено в символах. Чего еще желать старому человеку?» [1591]

«Покорность» означает не отказ от собственной воли или надежды, а спокойную уверенность: что бы ты ни делал, старайся делать это как можно лучше, даже если ты не в силах повлиять на конечный результат. «Воля Господня» – это не то, что мы могли бы понять, но не понимаем; она непостижима по своей сути. Что нам кажется случайностью, имеет глубинную взаимосвязь с целым, но понять ее в отдельном конкретном случае нам не дано. Гёте склонен трактовать эту общую взаимосвязь как благожелательную. Слова о «мирской суете, <…> повторяющейся по кругу и по спирали», описывают не тщету человеческой жизни, а, с одной стороны, напоминают о повторяющемся «умирании и становлении» как основополагающем ритме всего живого, а с другой – предостерегают от переоценки прогресса. Какие бы изменения ни происходили, как бы ни расширялась сфера и ни увеличивалась глубина воздействия технических и общественных инструментов, внутренняя сущность человека не меняется. Из какого источника проистекает «беспечальность» и «ироничность» этого общего взгляда на земную жизнь? Это и есть результат благотворного воздействия духа, который делает все земное прозрачным, а следовательно, более легким. Эмпирическая реальность по-прежнему воспринимается всерьез, но, будучи соотнесенной с реальностью духовной, становится прозрачной, или, как говорит Гёте, «символической».