Однако возглавлял эту команду помощников не Ример, а Иоганн Петер Эккерман. Родившийся в очень бедной семье, он дослужился до чина секретаря в военном правлении Ганновера. Все свои знания о литературе, которые только и имели для него значение, он приобрел путем самообразования. Гёте был его кумиром; он прочитал все его произведения, какие ему только удалось достать, и знал их почти наизусть. Сам он тоже хотел стать писателем и уже мог представить на суд публики несколько стихотворений и статью, посвященную творчеству Гёте. Оставалось лишь найти издателя. Как ни странно, этот очень робкий молодой человек не побоялся обратиться к Гёте с просьбой о посредничестве. Это произошло 10 июня 1823 года. Гёте сразу же почувствовал, что сотрудничество с этим почитателем его таланта может оказаться плодотворным. На следующий день он переслал статью Эккермана Котте, написав в сопроводительном письме, что этот молодой человек внушает ему «глубокое доверие» и он планирует «привлечь его к некоторым подготовительным работам» [1736] .

Эккерман упорно шел к своей цели и наконец достиг ее. Гёте принял участие в его судьбе, подыскал ему квартиру еще до того, как Эккерман высказал желание остаться в Веймаре, одобрительно отозвался о его стихах и статье и дал первое поручение – составить сборник гётевских рецензий, опубликованных анонимно во «Франкфуртских ученых объявлениях» с 1772 по 1773 год. Начиная с этого дня Эккерман все свои силы и все свое время отдавал Гёте, который, со своей стороны, платил ему доверием, признанием его заслуг и похвалой, а также весьма скромным жалованьем. Чтобы хоть как-то заработать на жизнь, Эккерману приходилось давать частные уроки. Жил он в весьма стесненных жилищных условиях и в течение многих лет откладывал женитьбу, так как денег, которые ему платил Гёте, катастрофически не хватало на обустройство собственного дома. Гёте держал его в черном теле, но позаботился о том, чтобы ему дали звание почетное доктора в Йене, а также следил за его прической, одеждой и манерами. Доктор Эккерман должен был хорошо выглядеть и в целом производить солидное впечатление. Впрочем, добиться желаемого результата не удалось. В нем по-прежнему угадывалось некое раболепие, впрочем, только по отношению к Гёте. В обществе он держал себя вполне уверенно. Эккерман знал, что для Гёте он гораздо важнее всех других его сотрудников. Гёте ценил его так высоко, что даже сделал его наряду с Римером хранителем своего литературного наследия. Но самая большая заслуга Эккермана заключалась в том, что ему удалось разговорить Гёте, который в последние годы жизни имел обыкновение надолго замыкаться в себе и хранить упорное молчание. Добросовестность Эккермана, его феноменальная память, доскональное знание творчества Гёте, непраздное любопытство и отточенный на гётевских произведениях стиль – все это вместе сделало возможным появление «Разговоров с Гёте» – книги, которую Ницше с некоторым преувеличением называл «лучшей немецкой книгой из всех, какие только есть» [1737] .

Едва в начале 1826 года было достигнуто соглашение с Коттой об издании собрания сочинений в окончательной редакции, как на повестке дня появился еще один проект, требующий завершения: публикация переписки с Шиллером. Еще 19 декабря 1806 года, через полтора года после смерти Шиллера, Котта предложил Гёте напечатать отдельные письма в «Утренней газете для образованных сословий». Гёте оставил это предложение без внимания. И вот через семнадцать лет, 11 июня 1823 года, он уже сам описывает своему издателю, с каким невероятным удовольствием он перечитывает письма Шиллера, называя их собрание «величайшим сокровищем, быть может, из всего, чем я владею» [1738] . Годом позже он печатает отдельные письма Шиллера в своем журнале «Об искусстве и древности» – на пробу, так как теперь он твердо намерен опубликовать всю переписку. Чтобы осуществить задуманное, прежде всего нужно было получить согласие вдовы Шиллера Шарлотты, у которой находились письма Гёте к Шиллеру. Начались непростые и долгие переговоры, касавшиеся главным образом размера гонорара. Наконец Гёте и наследники Шиллера (Шарлотты к тому времени уже не было в живых) сошлись на том, что прибыль будет поделена пополам, как и предлагал Гёте изначально. В 1828 и 1829 годах, когда все разногласия наконец были устранены, переписка вышла в шести томах в издательстве Котты.

В тот год, когда Гёте готовил письма к печати, друг тех далеких лет, казалось, стал ему еще ближе, чем был при жизни. Вот как Эккерман описывает один из вечеров с Гёте: на столе лежит связка писем, Гёте читает одно из них вслух, замолкает, разливает вино, велит подать ужин, но не притрагивается к еде, ходит по комнате и предается воспоминаниям. «Воспоминания о Шиллере так захватили его, что <…> только о нем и велся разговор» [1739] . Гёте рассуждает о его авторской смелости, о «привкусе жестокости», отличавшем его талант и проявившемся, к примеру, в том, что герцога Альбу он советовал сделать свидетелем ужаса Эгмонта в минуту оглашения ему смертельного приговора, вспоминает его способность меняться («Всякую неделю он являлся мне другим, еще более умудренным» [1740] ), о величине его таланта по сравнению с современными ему трагиками («Даже когда он стриг себе ногти, он был крупнее этих господ» [1741] ). И так далее, и так далее – хвалебным речам нет конца. Разумеется, не обходится и без критики: Шиллер не щадил себя. Он был силен в теории, но, возможно, это только вредило ему. И вообще, не слишком ли много времени было потрачено попусту на раздумья о поэзии, вместо того чтобы со свежим и благочестивым чувством творить эту самую поэзию? Вопросы, вопросы. И все же всякий раз, когда вспоминает Шиллера, он чувствует душевный подъем и оживление.

В эти годы Шиллер в глазах Гёте достиг такого величия, что во второй части «Фауста» он увековечил память о друге в образе Геркулеса. «Про Геркулеса ты забыл?» – спрашивает Фауст Хирона в «Классической Вальпургиевой ночи», и тот отвечает:

Это прославление перекликается с наблюдением самого Гёте: «Шиллер <…> абсолютно верен своей возвышенной природе» [1743] . В одном из последних писем к Цельтеру Гёте даже упомянул о «сходстве с Христом», от рождения присущем Шиллеру: «все низменное, к чему он прикасался, он облагораживал своим прикосновением» [1744] .

К этому же периоду относится достойный удивления эпизод с черепом Шиллера. Через двадцать лет после смерти, в 1826 году, его бренные останки должны были быть перенесены в княжескую усыпальницу. Череп Шиллера временно поместили в герцогскую библиотеку, откуда Гёте забрал его к себе домой, где он пролежал до конца 1827 года в его кабинете. Этот факт не может не удивлять уже хотя бы потому, что Гёте питал отвращение к любым проявлениям культа смерти. По его собственному признанию, «парады смерти» он терпеть не мог, но этот череп он терпел в непосредственной близости от себя. Более того, череп Шиллера вдохновил его на стихотворение. Сам Гёте никак не назвал написанные в этот период «терцины», однако Эккерман, ссылаясь на разговоры с ним, дал им подзаголовок «При созерцании черепа Шиллера». Начинается оно с описания костей и черепов, оказавшихся в одном «строгом склепе» [1745] . Здесь вперемешку собраны останки, быть может, никак не связанные между собой. Но вот взгляд поэта падает на тот самый череп, который, впрочем, в стихотворении осторожно назван «творением», однако все указывает на то, что речь идет именно о нем:

Подобно тому, как, прикладывая к уху раковину, мы воображаем, будто слышим шум моря, медитирующий поэт при виде этого «творения», или «сосуда», т. е. этого особо значимого для него черепа мысленно переносится к иному морю, «в чьих струях ряд все высших видов явлен». Перед его внутренним взором разворачивается вся история природы с ее бесконечными метаморфозами. И, словно выброшенный на берег этой великой истории, лежит перед ним этот череп, и созерцающему его открывается истина:

Незадолго до своей собственной смерти Гёте, глядя на череп Шиллера, вновь выразил свою веру в нетленность «созданья духа». Однако и этот дух – это все еще природа, а именно «природа-бог».

Здесь нельзя не почувствовать интенсивность присутствия умершего друга в жизни Гёте, и поэтому вряд ли кому-то покажется странным, что с публикацией их переписки Гёте связывал очень большие надежды. «Это будет великий дар, – пишет он 30 октября 1824 года Цельтеру, – преподнесенный не только немцам, но и, пожалуй, всему человечеству. Два друга, из которых каждый постоянно подталкивают другого к новой ступени, всякий раз открывая ему свою душу. У меня это вызывает странное чувство, ибо я узнаю, каким был много лет назад» [1747] .