В конце жизни Шарлотта заботилась лишь о том, чтобы никому не быть в тягость. Перед смертью она распорядилась, чтобы похоронная процессия не проходила мимо дома на Фрауэнплан – это могло бы расстроить «тайного советника». Так Гёте, никогда не ходивший на похороны, и на этот раз остался в стороне. Ни в дневнике, ни в письмах нет ни одного упоминания об уходе госпожи фон Штейн.

На следующий год, 14 июня 1828 года, умирает Карл Август. Накануне смерти он успел посетить своих прусских родственников в Берлине и в чине генерала прусской армии провести почетный смотр кавалерии. Это потребовало от него огромных усилий, да и прочие торжественные мероприятия дались ему тяжело. Цельтер писал из Берлина: «Великому герцогу <…> пришлось выслушать всю эту бесконечную оперу – дай бог, чтобы домой он вернулся живым и здоровым» [1761] . Однако здоровым Карл Август уже давно себя не чувствовал и в последние годы старался как можно больше времени проводить на богемских источниках. Впрочем, сохранив в душе юношескую легкость, своего давнего друга он по-прежнему иногда называл «старик». Гёте в то время вел замкнутый образ жизни, и герцог пытался расшевелить его. В одном из писем он, чтобы выманить Гёте на прогулку, описывает красоты цветущего парка, педантично перечисляя латинские названия растений: «Speciosa Accacien словно в снегу, Hispida неописуема красиво, а Glabra только начинает расцветать. В Бельведере тоже есть на что посмотреть!» [1762] На это жизнерадостное послание Гёте отвечает обстоятельным и церемонным письмом, впрочем, тоже не без веселого лукавства: «Весьма цветистое наставление Вашего Королевского Высочества, равно как и чудесный цветок, присланный мне по милости Вашей супруги, возымели столь благотворное воздействие на мое замершее существование, что я намереваюсь уже сегодня предпринять попытку вновь присоединиться к странствующим и прогуливающимся. Сделать это я полагаю в некотором отдалении от излюбленных заведений» [1763] .

Кризис 1817 года, приведший к уходу Гёте из театра, давно миновал, и старая дружба вошла в прежнюю спокойную колею. Разумеется, время от времени имели место разногласия и недоразумения. Было ли участие герцога в качестве свата в истории с Ульрикой летом 1823 года недоброй шуткой, мы уже никогда не узнаем. Пропрусски настроенный герцог терпеть не мог князя Меттерниха и сердился, когда Гёте снова и снова заводил о нем речь. Между тем именно благодаря Меттерниху Гёте смог защитить свои авторские права на издание сочинений в последней редакции, но когда он с восторгом рассказывал о соответствующем «чудеснейшем документе», полученном из рук Меттерниха, Карл Август ни единым словом не отозвался на эти восторги, а вместо этого многословно рассуждал о показаниях барометра и пороше в Тюрингском лесу.

В праздновании пятидесятилетнего юбилея правления великого герцога 3 сентября 1825 года Гёте принял самое деятельное участие. Параллельно с официальными торжествами он устроил отдельный праздник у себя дома, как бы давая понять, что великий герцог хоть и принадлежит всему высшему обществу, но в то же время является его личным другом. Карл Август, по-видимому, хорошо понимал чувства друга: «Сердечно благодарю тебя за то, что происходило в мою честь вечером 3 сентября в твоем доме, дорогой мой старый друг» [1764] .

Два месяца спустя полувековой юбилей службы отмечал уже Гёте, причем точкой отсчета служило не вступление в должность, а день его приезда в Веймар. Герцог обратился к нему с искренними и одновременно очень торжественными словами благодарности по случаю «служебного юбилея моего первейшего государственного служителя, друга моей юности, <…> чью многолетнюю преданность я рассматриваю как одно из прекраснейших украшений моего правления» [1765] .

Не прошло и трех лет после юбилейных торжеств, как Карл Август внезапно скончался на обратном пути из Берлина в Веймар. Реакцию Гёте уже можно было предугадать. Когда канцлер Мюллер сообщил ему печальную новость, он воскликнул: «Я не должен был это пережить!» [1766] – и погрузился в молчание, давая каждому понять, что в его присутствии нельзя заводить разговор на эту тему. Даже в дневниковой записи за 15 июня говорится лишь, что новость помешала празднику. В последующие дни смерть герцога тоже не упоминается ни единым словом, и лишь 19 июня Гёте пишет: «Послал записку господину канцлеру, отказавшись от всякого участия в некрологе». На смерть Анны Амалии Гёте написал подробный некролог, на смерть герцога не написал ни слова. Остается лишь гадать почему, хотя уже тогда современники Гёте предполагали, что его отказ был связан с пока еще неясными отношениями с преемником Карла Августа, наследным принцем Карлом Фридрихом. Как бы там ни было, Гёте предпочел остаться в тени и еще до начала официальных траурных торжеств удалился в Дорнбург, остановившись в замке, из окон которого открывался удивительный вид на долину Заале. На этот раз он, по всей видимости, заручился согласием высших инстанций, если судить по дневниковой записи за 3 июля: «особое разрешение на пребывание в Дорнбурге». Здесь он когда-то писал свою «Ифигению», здесь проводил часы досуга с герцогом. Место, полное воспоминаний. Канцлер Мюллер оставил прекрасное описание того, как Гёте предавался своим увлечениям на холме в долине Заале: «Позвольте мне в одиночестве спуститься к моим камням, ибо после подобной беседы старому Мерлину подобает вновь искать дружбы с исходными элементами», – мог он сказать, поднимаясь с места посреди разговора, и «мы долго с улыбкой смотрели, как он, закутавшись в свой светло-серый плащ, торжественно спускался в долину, останавливаясь время от времени у отдельных камней или растений, простукивая первые своим минералогическим молоточком. На землю ложились длинные тени гор, а он постепенно скрывался из виду, словно призрак» [1767] .

10 ноября 1830 года пришло известие о смерти сына Гёте в Риме. Печальную новость и на этот раз принес канцлер Мюллер. Он же записал слова, произнесенные Гёте: «Non ignoravi, me mortalem genuisse (Я знал, что родил смертного)» [1768] .

Весной Август отправился в Италию в надежде тем самым спасти свою жизнь. Оставаться дома он уже просто не мог. Отношения с Оттилией были навсегда испорчены. После его отъезда она писала своей подруге Адели Шопенгауэр: «Возвращение Августа нависает надо мной, словно грозовая туча. <…> Когда я представляю себе, что больше никогда его не увижу, то не ощущаю ни малейшего движения в своем сердце» [1769] . Оттилия, стало быть, была рада избавиться от мужа, и сам Август вне дома чувствовал себя свободным. Постоянно пребывать в роли сына великого отца со временем превратилось для него в настоящую пытку. Он хотел наконец найти себя и надеялся, что в Италии ему это удастся. Через несколько недель он сообщил Оттилии о своих первых успехах: «Не внешнее изобилие и не любопытство вырвали меня из семьи, но крайняя нужда заставила отправиться в путь, чтобы предпринять последнюю попытку к моему спасению. Кто в последнее время видел меня в Веймаре, быть может, не поймет этого, однако мое тогдашнее поведение было маской отчаяния. Хотел бы я, чтобы ты увидела меня теперь! Какой покой воцарился в моей душе, каким сильным я себя ощущаю!» [1770] .

Но тень отца продолжает его преследовать и здесь: как и тот, Август хочет написать свое «Итальянское путешествие». Ему нужно было доказать, что он на что-то способен, и даже когда он писал письма домой, то не мог избавиться от ощущения непрерывного контроля. Гёте читал письма сына, как читал бы их критически настроенный рецензент. Август пишет, что наконец-то воспрянул духом. Однако отец ему не верит – слишком эксцентричен и искусственен тон этих заявлений о душевном благополучии. Слишком нарочитыми кажутся эти уверения. Гёте, как он напишет позднее, готовился к худшему. И худшее наступает. В Риме Август заболел менингитом и уже через несколько дней умер. Вскрытие к тому же обнаружило чудовищно увеличенную печень – Август был алкоголиком.

После смерти сына Гёте, который обычно писал по нескольку писем в день, за целую неделю не написал ни одного письма. 25 ноября у него случается легочное кровотечение. Близкие думают, что он уже не придет в себя, однако через несколько дней ему снова становится лучше. Из письма Цельтеру: «Сей индивид все еще на ногах и в своем уме. Счастливо выбраться наверх!» [1771] Празднуя победу над болезнью, он рассылает друзьям и знакомым врачебное свидетельство своего выздоровления, но жалуется на новые тяготы. «Самое удивительное и важное в этом испытании то, что все то бремя забот, которое я <…> хотел возложить на человека более молодого, я теперь вынужден влачить сам, а нести его становится все сложнее» [1772] , – пишет он Цельтеру. В возрасте восьмидесяти одного года Гёте сам вынужден заниматься домашними делами. Под его подушкой теперь лежит ключ от дровяного сарая, он проверяет списки покупок и бранится с прислугой. Впрочем, все это как будто даже прибавляет ему жизненных сил. Окружающим кажется, что он окреп и помолодел. Это подтверждается и тогда, когда Генриетта фон Больё-Марконнэ в начале декабря 1830 года посылает ему воспоминания, посвященные ее подруге Лили фон Тюркгейм, урожденной Шёнеман, – той самой Лили, возлюбленной далекой юности Гёте. «Ваше драгоценное послание я, растроганный, не мог не прижать к губам» [1773] , – пишет он Генриетте. Любовь к жизни в нем еще не угасла.

Август 1831 года выдался жарким и солнечным. Гёте хочет избежать празднования своего восемьдесят второго дня рождения. Причина все та же: он просто-напросто не чувствует себя старым и не желает, чтобы ему постоянно напоминали про его возраст. Ранним утром 26 августа 1831 года, в пятницу, он велит запрячь лошадей. Еще не рассеялся утренний туман, но день обещал быть ясным. Последний выезд в Ильменау, чтобы еще раз – быть может, тоже последний – взглянуть на места, где он работал и творил и где пробуждаются воспоминания о прошлом. «Не могу сказать, что люблю парады смерти», – любил он повторять, и тем сильнее была его любовь к парадам жизни. Поэтому он берет с собой обоих внуков – Вольфа и Вальтера. Слуга Краузе также садится в экипаж, Оттилия на этот раз остается дома.