Как бы то ни было, но решение остаться в Веймаре имело огромные последствия для всей жизни Гёте. Вся его дальнейшая жизнь, вся его деятельность были неразрывно связаны с герцогом. Веймар навсегда станет его миром, в который он вовлечет и прочие миры. После восхождения на Броккен он с гордостью напишет: «Со мною Господь поступает так же, как с древними святыми» [687] .

Что касается самого подъема на гору, то в одном из писем к Шарлотте фон Штейн Гёте дает красочное, даже немного торжественное описание этого события. Рано утром он пришел к торфяному домику у подножия Броккена, где застал лесника за «утренним возлиянием». Тот уверил его, что при таком снеге и тумане о восхождении на гору нечего и думать. Он, во всяком случае, ни за что не осмелится лезть на Броккен, а уже он-то знает, о чем говорит. Они выглянули в окно: туман застилал горные вершины. «Я молчал и про себя молил богов переменить настрой этого человека и погоду, а сам не говорил ни слова. И вдруг он сказал: вот теперь Вы можете видеть Броккен. Я подошел к окну, и гору можно было рассмотреть так же ясно, как отражение своего лица в зеркале. Сердце мое возликовало, и я воскликнул: как же мне не взобраться на нее? Может, у Вас есть слуга или кто еще? Но он сказал: я пойду с Вами. И я вырезал знак на оконной раме на память о нахлынувших слезах радости. И если бы я писал не Вам, то грех было бы рассказывать об этом. Я не верил в это до самого последнего уступа. Туман остался внизу, а наверху царила божественная ясность» [688] .

Этой ясной видимости на вершине горы посвящены последние строки «Зимнего путешествия на Гарц»:

Здесь слышен мотив, великолепно раскрытый Гёте в «Песне о Магомете»: как горный ключ бежит по скалам, превращаясь в стремительный поток, как он орошает землю и дарует влагу всему, что на ней растет, как он принимает в себя другие реки и ручьи и наконец изливается в море. Аллегория животворящего духа, «гения». Эта тема тоже слышна в гётевском восприятии покорения Броккена – он окрылен, он чувствует в себе новые силы – не только для «правления», но и для поэзии.

И еще один момент: спускаясь с горной вершины, Гёте становится свидетелем незабываемой игры красок. В пещерах и шахтах Гарца Гёте уже открыл в себе геолога и минеролога, теперь же свет и тени пробуждают в нем интерес к необычным особенностям цвета. В своем «Учении о цвете» 1810 года он вспоминает об этом как о событии, положившем начало его научным изысканиям в этой области: «Во время зимнего путешествия по Гарцу я как-то под вечер спускался с Броккена. Широкие пространства вверху и внизу были заснежены <…>. Если днем, при желтоватом оттенке снега, уже были заметны слабофиолетовые тени, то теперь, когда от освещенных частей отражался усилившийся желтый цвет, тени нужно было признать ярко-синими. Когда же солнце наконец приблизилось к своему закату и луч его, весьма ослабленный сгустившимися испарениями, озарил весь окружающий меня мир великолепнейшим пурпуром, тогда цвет теней превратился в зеленый, который по яркости можно было сравнить с цветом морской волны, по красоте – со смарагдовой зеленью. Явление становилось все ярче, казалось, что находишься в сказочном мире» [690] .

Итак, для этого зимнего путешествия на Гарц у Гёте было три веские причины: усвоение практических знаний по горному делу для работы в Горнорудной комиссии, избавление от чувства вины в долгом пути сквозь ветер и непогоду и гадание по Броккену: править! Удивительная игра света и тени под вечер стала еще одним подарком будущему теоретику цвета. Все это вместе легло в основу удивительной поэтической мистификации.

Что есть человек, что Ты помнишь о нем» [691] , – эту патетическую фразу Гёте записывает в своем дневнике в день восхождения на Броккен. Переживание возвышенного. После сильных поэтических чувств, нахлынувших на него в Гарце, по возвращении в Веймар Гёте решает обратиться к менее глубоким переживаниям. За несколько недель он пишет изначально задуманную как комическая опера, а затем переименованную в «драматический каприз» комедию-фарс под названием «Триумф чувствительности». 30 января состоялась премьера спектакля в постановке любительского театра; в главной роли (королева Мандандана) – Корона Шрётер, в роли короля Андрасона – сам Гёте.

На вершине Броккена Гёте ищет знаков судьбы, в пьесе он лишь насмехается над распространенным при дворе увлечением всевозможными оракулами. Королю Андрасону приходится бороться за свою жену с соперником – заезжим принцем. Андрасон обращается к оракулу с вопросом, как ему быть и что делать, однако смысл изречения оракула остается для него загадкой. Вместо того чтобы ломать голову над этим таинственным посланием, он подговаривает одну из фрейлин заманить принца в свои сети, чтобы тем самым отвлечь его от королевы.

Принц – карикатурное воплощение чувствительности. Он любит природу, но не любит комаров и муравьев, поэтому обзаводится искусственной природой – со всеми удобствами, «какие только могут создать стальные пружины и рессоры» [692] . Эта природа неизменно сопровождает его в путешествиях, в кои он отправляется с огромными ящиками, коробками и переносной беседкой. В мгновение ока в любом месте появляется желаемый уголок природы, наскоро слепленный из дерновых скамеек, цветов и кустарников. Из музыкальной шкатулки доносится пение птиц, а специальные кадильницы распространяют ароматы весны. Только содержимое беседки для всех оставалось тайной. Воспользовавшись отсутствием принца (он тоже ищет совета у оракула), придворные дамы проникают в беседку и находят там копию королевы – куклу, набитую соломой и сентиментальной литературой, начиная с «Новой Элоизы» Руссо и заканчивая «Страданиями юного Вертера». Так обнаруживается, что чувства принца вторичны и к тому же адресованы кукле. У него все ненастоящее – и природа, и «чувствительность» [693] . В конце концов все начинают смотреть на него как на шута, ему презентуют настоящую Мандандану и изображающую ее куклу, но он настолько погряз в искусственной жизни, что не в силах отличить одну от другой.

Премьера пьесы была приурочена ко дню рождения герцогини, реакция публики была неоднозначной. Кому-то показалось, что автор «Вертера» в своей новой комедии не только посмеялся над собой, но и проявил неблагодарность по отношению к своим чувствительным читателям. Эмилия фон Берлепш писала Гердеру: «Скажите же хоть что-нибудь о той странной пьесе, что состряпал Гёте! Якобы сатира не тех бедных девушек и юношей, которым он сначала сам вскружил головы своими сочинениями, а потом еще и выставил на посмешище. Что за странный человек! <…> Мне он противен до отвращения с его вечными метаниями между шуткой и чувством, слабостью и силой. И все сложнее составить связное представление о нем, исходя из того, что я о нем знаю» [694] .