В письме Лафатеру Гёте объяснил, чем рассердила его эта книга. По его словам, от романа «разит претензией» [754] . Он удался лишь отчасти, автору не хватает мастерства, но свое творение он выдает за шедевр. При этом его притязания лишены соответствующей нравственной, эстетической или характерной основы. Это тоже, если говорить словами Гёте, признак нечистоты. К этому добавляется еще и морализаторство. Главный герой романа Вольдемар – образец добродетели; с возлюбленной Генриеттой он живет в целомудренном безбрачии, а затем по ее настоянию женится на ее подруге. В результате образуется тройственный любовно-дружеский союз, участников которого связывают эмоциональные, но совершенно бестелесные отношения. Все здесь добры и благородны, а Вольдемар к тому же, по мнению Гёте, излучает невыносимое самодовольство. Достаточно изменить всего пару строк, пишет он впоследствии Иоганне Фалмер, состоявшей в родстве с Якоби, «и вот уже кажется неизбежным, что по его душу сейчас придет дьявол» [755] .

Впрочем, есть основания сомневаться в том, что возмущение самого Гёте по поводу подобных притязаний на моральное превосходство было абсолютно «чистым», ибо вполне возможно, что здесь замешаны и другие мотивы. В изображенной Якоби ситуации отказа от брака он при желании мог узнать свои собственные отношения с Шарлоттой фон Штейн. Быть может, именно это и разозлило его, а насмешка послужила лишь средством самозащиты.

Свои заповеди чистоты Гёте формулирует во время передышки, выдавшейся перед началом большого путешествия. Очищением стало для него и уничтожение всех писем и личных бумаг 7 августа 1779 года. Поскольку в те времена путешествия были связаны со многими опасностями, люди гораздо чаще, чем сегодня, заранее принимали меры на случай, если они не вернутся домой. Имея в виду подобные предосторожности, это сожжение личных бумаг можно считать своеобразным аутодафе, однако в то же время речь здесь шла об одном из тех внутренних превращений, которые сам Гёте называл «сбрасыванием кожи» ради сохранения чистой сути. На этот раз превращение проходило под знаком чистоты. Поэтому такое большое значение для Гёте имело посещение Лафатера в Цюрихе: на тот момент Лафатер в его глазах по-прежнему был честным и потому высоко почитаемым апостолом чистоты.

Всего за несколько дней до отъезда, 5 сентября 1779 года, Гёте получает назначение на должность тайного советника. Шарлотте фон Штейн он пишет: «Мне кажется чудом, что на тридцатом году жизни я восхожу на высшую ступень почета, какой в Германии может достичь бюргер» [756] .

12 сентября путешественники, среди которых герцог, главный лесничий фон Ведель и еще несколько человек прислуги, в том числе и слуга Гёте Филипп Зайдель, отправляются в путь. Официально заявленная цель их путешествия – Франкфурт и Нижний Рейн, Кёльн и Дюссельдорф. Решение ехать дальше на юг вызывает удивление в Веймаре. Герцог впоследствии уверял, что и для него самого изменение конечной цели стало неожиданностью. Своей матери Анне Амалии он пишет: «Мне жаль, что Вы не верите мне на слово и продолжаете считать, будто я хотел утаить от Вас цель нашей поездки; поэтому я вынужден повторить, что решение это было принято между Фридбергом и Франкфуртом, то есть ровно на полпути; только тогда я и все остальные узнали о нем благодаря озарению ангела Гавриила» [757] . Ангел Гавриил – это Гёте. Именно он, по утверж дению герцога, волевым решением изменил цель путешествия. Поверить в это трудно – вряд ли Гёте мог повелевать герцогом. Вероятно, маршрут был все же изменен по обоюдному согласию.

Гёте связывал с этим путешествием воспитательные цели в отношении герцога, тогда как сам герцог воспринимал его как запоздалое образовательно-развлекательное путешествие молодого аристократа. Поэтому путешествовали инкогнито, хотя августейшие особы, которых Гёте с герцогом удостаивали визита, разумеется, знали их настоящие имена. Гёте хотел вовлечь герцога в свою программу самоочищения, и поэтому ему было так важно устроить его встречу с Лафатером в Цюрихе. «Увидеть Лафатера и знать, что они сошлись с герцогом, – моя самая большая надежда» [758] , – пишет он из Эммендингена Шарлотте фон Штейн. Он надеялся, что мягкий характер Лафатера и его не ханжеское, а искреннее благочестие усмирят беспокойный нрав герцога и, быть может, заставят и его искать внутренней гармонии, живой пример которой являл Лафатер. Он действительно произвел на герцога сильное впечатление, пусть и на короткое время: «Присутствие Лафатера подобно живительному бальзаму, – пишет он герцогине, – и я стараюсь взять его столько, сколько можно <…>. Лучше, чем словами “очищение разума”, я не смогу выразить то, как он, мне кажется, на меня влияет» [759] .

На герцога Лафатер действовал как «живительный бальзам», Гёте сравнивал общение с ним с «лечением на водах» [760] : в тебе словно открываются новые силы, «когда ты снова встречаешь такого настоящего человека» [761] . В гётевском описании Лафатера прилагательное «чистый» встречается едва ли не в каждом предложении: «Здесь я живу у Лафатера, разделяя с ним чистейший восторг жизни; в кругу его друзей царит ангельская тишина и покой <…>, так что у каждого <…> возникает сильнейшая тяга к чистому человеческому существованию» [762] . Здесь Гёте объясняет целительное воздействие общения с Лафатером, которое, как он надеется, почувствует на себе и герцог: «Лишь здесь я начинаю по-настоящему понимать, в какой нравственной омертвелости мы обычно живем и отчего происходит это высыхание и вымерзание сердца, которое само по себе никогда не может быть ни сухим, ни холодным. Дай бог, чтобы среди прочих важных приобретений это также сопровождало нас до самого дома, чтобы наши души оставались открытыми и чтобы мы научились отворять души других добрых людей. Если бы только я мог описать Вам, как пустынен мир, мы всегда держались бы друг за друга и никогда не расставались. Между тем, я снова готов к тому, что нам в лицо задует сирокко недовольства, неприязни, неблагодарности, небрежности и претенциозности» [763] .

Этот сирокко, по-видимому, не оказал того пагубного воздействия на герцога и на Гёте, которого они опасались, ибо в Веймаре все заметили, что поведение их изменилось. Герцог казался окружающим чище и благороднее, чем прежде, он стал «любезным в обхождении» [764] , а Гёте стал «добрым, как дитя». Поскольку именно Гёте считался вдохновителем всего этого предприятия, то и успех совместного путешествия тоже приписывали ему. По словам Виланда, оно принадлежит к «наиболее удачным драмам Гёте» [765] .

Был и еще один аспект очистительного воздействия этого путешествия. По пути на юг путники заехали в Страсбург. По всей видимости, Гёте твердо решил для себя воспользоваться этой возможностью и навестить своих прежних возлюбленных, которых он в свое время покинул с ощущением собственной вины. Здесь тоже нужно было кое-что исправить, чтобы жить дальше с чистой совестью.

25 сентября 1779 года Гёте отправился верхом из Страсбурга в Зезенгейм и, проделав полный воспоминаний путь, оказался в доме пастора Бриона: внешне он совсем не изменился, и вся семья была в сборе, словно он только что простился с ней. «Поскольку сам я теперь чист и тих, как воздух, мне весьма приятна атмосфера, окружающая этих добрых и тихих людей» [766] . В письме Шарлотте фон Штейн Гёте подробно описывает свою встречу с Фридерике: «Младшая дочь в этой семье когда-то любила меня любовью более прекрасной, чем я заслуживал, и более сильной, чем другие, которым я отдал немало верности и страсти; я был вынужден оставить ее в тот момент, когда расставание едва не стоило ей жизни, но она с легкостью рассказала мне о болезни того времени, что не прошла для нее бесследно, держалась со мной любезнейшим образом и с сердечным дружелюбием с самой первой минуты, когда я неожиданно появился на пороге ее дома и мы столкнулись к ней нос к носу, так что мне стало совсем хорошо на душе. Упрекнуть могу ее лишь в том, что она никак, ни одним легчайшим прикосновением не попыталась пробудить в моей душе былое чувство. Она заводила меня в каждую беседку, где я должен был сидеть с нею, впрочем, оно и к лучшему» [767] . Иначе события этого дня изображены в воспоминаниях, записанных двадцать лет спустя. Здесь мы узнаем, что «по преимуществу разговор» с Фридерике шел о недостойном поведении Ленца, о том, как тот преследовал девушку, изображая влюбленность, с одной лишь целью – получить доступ к письмам Гёте. Гёте пишет об этом не как о своих предположениях, а как о фактах, узнанных от Фридерике. «Она раскрыла мне его намерения навредить мне и погубить меня в общественном мнении» [768] . Стало быть, в этой встрече были не только безмятежные разговоры в беседках. Раскрылись старые раны, но теперь и в оскорбленных чувствах Фридерике, и в угрызениях совести со стороны Гёте можно было обвинить беднягу Ленца. На следующий день Гёте со светлой грустью в душе покидает Зезенгейм, уверенный в том, «что отныне я снова смогу с радостью думать об этом уголке земли и жить в мире с его духами» [769] .

Следующее очистительное примирение состоялось днем позже в Страсбурге. Гёте посетил Лили Шёнеман, в замужестве фон Тюркгейм. «И здесь мой приезд тоже вызвал удивление и радость» [770] . Лили, это «доброе создание», похоже, счастлива в браке. Состоятельный супруг, занимающий «внушительное для бюргера положение в обществе», прекрасный дом – у нее есть «все, что ей нужно» [771] . Здесь Гёте намекает на потребность Лили в роскоши и светском образе жизни, которая теперь была с лихвой удовлетворена, а тогда, в отношениях с Гёте, превратилась в проблему и разлучила их. У Лили есть все, что ей нужно, а значит, ему не нужно корить себя. Во время их встречи, как и за день до того с Фридерике, светит луна. Жизнь в богатом доме Тюркгеймов кажется Гёте немного «прозаичной», однако это его не раздражает. Радость от того, что он уладил старое недоразумение, затмевает все прочие чувства: «и все же в этом ощущении всеобщего чистого благоволения, и в том, как я проделал этот путь, словно прочитал по четкам все молитвы самой верной, надежной, неугасающей дружбы, есть воистину неземное блаженство. И вот, неомраченные тесной страстью, в мою душу вступают отношения к людям, которые остаются в моей жизни навсегда» [772] .