Неомраченные страстью – вот что главное для него в этот момент. Впрочем, ему нелегко избежать нового помрачения, когда в Лозанне он знакомится с красавицей Антонией фон Бранкони. Вероятно, Шарлотте фон Штейн было немного обидно читать, как Гёте пишет об этой женщине: «Она кажется мне такой красивой и приятной, что рядом с ней я уже сотни раз спрашивал себя, можно ли в самом деле быть такой красавицей».

После первого знакомства она приглашает его еще раз. «В конце о ней следует сказать то же, – пишет он в письме Шарлотте, – что Одиссей говорит о Скиллиной скале: “Мимо нее ни один мореходец не мог невредимо // С легким пройти кораблем”» [773] . Госпожа фон Бранкони прославилась благодаря своей красоте: ее почитали, ее боготворили. Гёте увидел ее силуэт в книге Лафатера, что и пробудило в нем любопытство, и, оказавшись в Лозанне, он нанес визит знаменитой красавице. Бранкони была фавориткой наследного принца Брауншвейгского, что, в соответствии с нравами того времени, ничуть не вредило ее репутации. Она жила попеременно то в Лозанне, то в своем поместье под Хальберштадтом, где Гёте также навещал ее впоследствии. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы не поддаться чарам Антонии, и его принципы чистоты подверглись серьезному испытанию – сначала в Лозанне, а год спустя, в 1780 году, в Веймаре, когда Бранкони нанесла ему ответный визит. В одном из писем к Лафатеру этого периода Гёте пишет: «На твой вопрос о красавице ответить не могу. Я по отношению к ней вел себя так, как вел бы себя с княгиней или святой. И пусть это всего лишь самообман, мне бы не хотелось осквернять такой образ связью, вызванной мимолетным вожделением. И сохрани нас бог от серьезных уз, в которых бы она вынула из меня всю душу» [774] .

В переписке с Шарлоттой фон Штейн Гёте несколько иначе представляет свои старания сохранить внутреннюю чистоту и свободу от «мимолетных вожделений». Мысли о ней, пишет он Шарлотте в день посещения Бранкони, оберегают его от других красавиц. «Эта красивая женщина займет сегодня весь мой день <…>. Она всегда красива, очень красива, но мне кажется, только если бы не было Вас, моя дорогая, только тогда мое сердце могло бы тронуть другое существо» [775] . Разумеется, Бранкони «тронула» его сердце. Он страшно взволнован и лишь с огромным трудом сохраняет самообладание. Когда Бранкони уезжает, он посылает ей несколько строк, которые о многом говорят и о многом умалчивают: «Лишь теперь я чувствую, что Вы были здесь, как вино чувствуют лишь некоторое время спустя после того, как оно было выпито. Рядом с Вами возникает желание иметь больше глаз, ушей и ума, чтобы только видеть и суметь осознать и постичь, что небу, после столь многих неудачных попыток, все же было угодно создать нечто подобное Вам и что ему это удалось. Мне следовало бы и дальше <…> говорить этими мнимыми преувеличениями <…>, но коль скоро и это, как принято говорить, выходит за рамки приличий, я прекращаю, оставляя лучшее при себе» [776] .

Вернувшись домой, Гёте вместе с герцогом отправляется в Ильменау по делам Горнорудной комиссии и там прекрасным ясным августовским вечером поднимается на вершину горы Кикельхан, где остается ночевать в охотничьем домике. Оттуда он пишет Шарлотте фон Штейн, предается сладким воспоминаниям о ней и признается ей в своем одиночестве, в которое он «укутывается», дабы избежать «желаний и неизбывного смятения чувств» [777] . О том, что здесь же его настигает письмо от Бранкони, он умалчивает; чуть позже он пишет в ответ: «Ваше письмо не могло прийти ко мне более прекрасным и торжественным образом»; у него такое чувство, будто прямо перед ним пролетела «комета» [778] .

«Смятение чувств»? Не потому ли, что его сердце разрывается между Шарлоттой и Бранкони? Этим неспокойным вечером на горе Кикельхан Гёте пишет самое свое удивительное стихотворение о прекрасном успокоении:

Однако вернемся к путешествию в Швейцарию, начавшемуся год назад.

Торжественный покой над горными вершинами – это отзвук того настроения, которое снизошло на Гёте высоко в Альпах. Вот как он описывал свои впечатления от гор в письме Шарлотте фон Штейн: «Возвышенное дарит душе прекрасный покой, заполняя ее целиком, так что кажется, будто душа растет, достигая своих пределов, дарит чувство чистоты» [780] . Из Базеля путешественники пробирались на юго-запад – через Берн и Женевское озеро в Савойские Альпы и к ледникам Валлиса. Погода благоприятствовала: ноябрь выдался мягким и солнечным. Кто-то из местных отговаривал путников от дальнейшего продвижения в Альпы, поскольку зима могла начаться в любой момент. Кто-то, как, например, профессор Орас Бенедикт де Соссюр, знаменитый исследователь альпийского высокогорья, наоборот, подбадривал путешественников, и в конечном итоге они преодолели сложный переход через Альпы с запада на восток, пройдя через долину Шамони и перевал Фурку и добравшись до Сен-Готарда. Гёте, которого неудержимо влекло дальше в горы, чувствовал свою ответственность за герцога, который, в свою очередь, был склонен к безрассудствам. Поэтому именно Гёте порой приходилось сдерживать пыл своих попутчиков. «Будь я один, – писал он Шарлотте, – я бы пошел выше и дальше, но с герцогом я должен соблюдать умеренность» [781] . В отличие от первого швейцарского путешествия, в этот раз юг не манил Гёте. Осознавая свою ответственность перед герцогом, он понимает, что скоро надо будет поворачивать обратно. «Вот и теперь Италия меня не прельщает, – пишет он с вершины перевала, – то, что герцогу это путешествие сейчас ничего бы не дало, что нехорошо так долго оставаться вдали от дома, что я скорее снова увижу Вас, – все это вновь отвращает мой взор от обетованной земли, не увидев которой я, надеюсь, не завершу своих дней, и обращает мой дух к моей бедной кровле, где я с бoльшим удовольствием, чем когда-либо прежде, встречу Вас у своего камина и подам на стол доброе жаркое» [782] .

Однако Гёте ждет еще одна встреча с возвышенным – свидание с Лафатером в Цюрихе. Это тоже входило в план путешествия, составленный Гёте для себя и для герцога. Как уже говорилось выше, Гёте связывал с этой встречей большие надежды, и они оправдались. «Такой правды, веры, любви, терпения, силы, мудрости, доброты, усердия, целостности, многогранности, покоя и пр. нет ни у иудеев, ни у язычников» [783] , – пишет Гёте о Лафатере. И еще: «Он – цвет человечества, лучший из лучших» [784] . Эти две недели во второй половине ноября 1779 года ознаменовали вершину дружбы между Гёте и Лафатером, но в то же время стали и поворотным моментом в их отношениях, ибо с него началось постепенное охлаждение, закончившееся разрывом.

Еще до встречи осенью 1779 года Гёте дал понять, что личность Лафатера как друга для него гораздо важнее, чем его вера и созданный им мир. Лафатер был верующим христианином и истово следовал слову божьему, дошедшему до нас в Старом и Новом Завете. Это слово он понимал буквально. В Библии он видел божественное откровение, обладающее силой закона – закона жизни. Для Гёте же Священное Писание было прежде всего поэзией и, самое большее, свидетельством вдохновенной мудрости. Гёте тоже упоминает «Бога», когда пишет Лафатеру о своей радости от предстоящей встречи: «Мой Бог, которому я всегда сохранял верность, щедро одарил меня втайне, ибо судьба моя надежно скрыта от людских глаз, никто не может ни увидеть, ни услышать о ней. То, что из этого можно раскрыть, я счастлив вложить в твое сердце» [785] .

В данном случае, говоря о боге, Гёте имеет в виду судьбу, которая, как ему кажется, направляет и оберегает его. Он говорит о боге так, как когда-то Сократ говорил о своем даймонии. Это власть судьбы, и познать ее может лишь сам человек, она скрыта от посторонних глаз, хотя последствия этой направляющей силы внутреннего предопределения вполне могут заметить и окружающие. Заставить других поверить в этого личного бога или судьбу невозможно ни проповедями, ни угрозами, ни уговорами. Каждый должен сам почувствовать и найти своего бога, что означает не что иное, как ухватить путеводную нить своей жизни. Никакие священные книги не помогут обрести уверенность в том, что по жизни тебя ведет твой собственный даймоний. С другой стороны, ощущение такого внутреннего ориентира может стать источником вдохновения и вылиться в написание собственных книг. Ортодоксальные верующие верят в историю спасения в целом, Гёте же верит лишь в свою личную историю спасения, которое представляется ему возможным лишь в том случае, если, как он пишет Лафатеру, останется верен самому себе, а значит, и своему личному богу. В этом письме Лафатеру есть скрытое предостережение: Лафатер должен оставить всякую надежду на то, что они придут к единому мнению в вопросах веры. Гёте в Лафатере восхищает нечто другое, а именно его образ жизни. Гёте называет его «чистейшим безраздельным наслаждением жизнью» [786] , имея в виду ту сер дечную открытость, благодаря которой преодолеваются любые искусственные барьеры и расстояния. Именно благодаря тому, что конечная цель человека лежит вне земной жизни, здесь он может играть свободно и открыто. Это дает возможность жить спонтанно и беззаботно, освободившись от стесняющей, расчетливой манеры поведения. Эта высшая беззаботность делала Лафатера в глазах Гёте человеком наивным, цельным, живущим в ладу с самим собой и потому внутренне свободным. Эта высшая форма наивности, не имеющая ничего общего с глупостью или ограниченностью. Беззаботность благочестивого друга привлекает Гёте в том числе и даже прежде всего в том, что касается земных дел. В целом от общения с Лафатером он ждет высвобождения своей подлинной сути, которая при веймарском дворе ежеминутно подвергается опасности «высыхания и вымерзания» [787] . В вере Лафатера он ценит не отдельные ее постулаты, а ее совокупное влияние на ежедневную жизнь.