Как мы помним, понятие природы в эпоху «Бури и натиска» служило сигналом, своеобразным символом веры. В «Вертере» мы наблюдаем метания между полным слиянием с природой и неприязненным равнодушием, в гимне «Ганимед» природа «объята, объемлет» [846] , а в стихотворении «Божественное» о ней сказано: «Безразлична // Природа-мать» [847] . Теперь Гёте пытается преодолеть это постоянное колебание чувств и выработать в себе трезвое, практичное и прагматичное отношение, что, впрочем, не означает, что он отстраняется от природы как от некого чуждого объекта. Органы чувств – природа внутри собственного тела – должны соединить его с внешней природой. Он хочет живого обмена с природой, но в то же время готов подчинить использование этих органов строгой дисциплине, заложенной в логике эмпирического исследования. Наблюдение, созерцание – это основа основ, но наблюдение должно быть контролируемым, а созерцание – тщательно выверенным. Спекуляции и абстракции, оторванные от эмпирического опыта, ему подозрительны. В этом контексте следует понимать и его слова, обращенные к герцогу Саксен-Готскому в конце 1780 года, о том, что «наглядное представление бесконечно предпочтительнее научного» [848] .

Это письмо Гёте пишет на первом этапе своих научных изысканий. Здесь наглядное представление пока еще противопоставляется научному, но по мере погружения в отдельные области знаний он уже не так решительно отмежевывается от науки, выступая за наглядность как основу научных выводов. Его идеал – это добросовестный наблюдатель. «Ни басня, ни вымысел, – пишет он в том же письме, – ни теория, ни мнение не должны удерживать его от созерцания» [849] . К природе нельзя подходить с головой, забитой идеями, иначе утрачивается незамутненность взгляда; с другой стороны, совершенно без идей тоже не обойтись, ибо в этом случае ты вообще ничего не увидишь. Для Гёте главная идея – это идея развития, согласно которой у природы есть своя история – мысль, отнюдь не очевидная для того времени. Окаменелости, отпечатки древних животных и растений завораживают его – он их ищет, выкапывает, создает коллекции. Он изучает пласты горных пород в Гарце и окрестностях – по ним он узнает историю Земли. Прежде чем окончательно склониться к теории постепенного осадконакопления, он пока еще готов поверить в драматизм вулканических процессов: «Если же предположить, что вулканы затем расходятся вправо до Касселя и влево до Франкфурта или даже Андернаха, то в будущем это могло бы вылиться в крайне интересное исследование о том, была ли – и если да, то каким именно образом, – эта чудовищная вулканическая ярость предполагаемой протяженной полосы остановлена непоколебимой коренной породой Тюрингского леса, вставшего на ее пути, подобно гигантской плотине» [850] . Весьма характерное для Гёте рассуждение: в истории Земли именно его область – Веймар и окрестности – должна была положить конец вулканическому движению пород! В лице Гёте Веймарское герцогство обрело деятельного духа-покровителя.

Естественную историю Гёте изучал и в области сравнительной анатомии, где его учителем был Юстус Кристиан Лодер – Гёте специально пригласил его в Йену, чтобы иметь возможность регулярно видеться с ним. С ноября 1781 по январь 1782 года Гёте и сам читал лекции о строении человеческого скелета в Веймарской рисовальной школе. При этом «кости», как он пишет Лафатеру, он рассматривает «как текст, на который нанизывается вся жизнь и все человеческое» [851] . Главная идея здесь – это снова историчность, идея великой цепи живых существ, а в более конкретном приложении – вопрос о том, какие этапы проходит развитие животного мира, прежде чем из него выделяется человек. Для завершения видового ряда Гёте недоставало лишь межчелюстной кости, которая имелась у обезьян, но, по всей видимости, отсутствовала у людей. Гёте предположил, что у человека она истончается и исчезает еще в утробе матери. В марте 1784 года ему в руки попадает череп эмбриона. В нем он обнаруживает едва заметную линию, которую интерпретирует как след от межчелюстной кости. «Я испытываю такую радость, что все мои внутренности пускаются в пляс» [852] , – пишет он Шарлотте. И в тот же день Гердеру: «Я нашел – не золото, не серебро, но то, что несказанно меня обрадовало – os intermaxillare [853] у человека! <…> Ты тоже, должно быть, от всей души будешь рад, ведь это последнее звено на пути к человеку» [854] . Специалисты поначалу отнеслись к открытию Гёте с недоверием, хотя до него еще один французский исследователь уже находил межчелюстную кость у человеческого эмбриона. Лишь Лодер включил открытие Гёте в свой «Справочник по анатомии». В дальнейшем Гёте занялся изучением носорожьего рога и даже выписал себе из Африки череп слона, который он прятал в своей комнате, опасаясь, что экономка сочтет его сумасшедшим.

Если у природы есть история, то это означает, что ее становление еще не закончилось. История продолжается, теперь – с участием человека. Новейшая глава этой истории – современный период, когда человек открывает глаза и познает природу. В нашем лице природа создала орган самопознания, чтобы увидеть и изучить саму себя. Для Гёте этот акт познания – это почти любовная связь между человеком и природой, отсюда и его настойчивый призыв полагаться на собственные органы чувств. «Я не удивлюсь, если какой-нибудь профессиональный ученый вздумает отрицать свои пять чувств. Их редко заботит живое представление о предмете, а интересует лишь то, что уже сказали о нем другие» [855] , – пишет он Мерку.

В познание природы вовлечена вся личность человека, и поэтому оно всегда связано с прочими его склонностями и умениями, например, художественным или поэтическим талантом. Так, Гёте пригождается его способность к рисованию, когда ему необходимо зафиксировать и классифицировать ландшафтные формы или виды горных пород и растений, а также в процессе изучения анатомических связей у человека и животных. Начиная с 1782 года в его письмах все чаще упоминается новый замысел – он хочет написать «роман Вселенной». Возможно, уже цитировавшийся выше трактат о граните задумывался как одна из глав этого «романа».

Сочинительство и познание в представлении Гёте пока еще не так четко разделены, как в более поздней научной культуре. И как поэт, и как исследователь он стремится к истине, при виде которой человек не перестает смотреть и слушать. Несколько лет спустя, работая над «Учением о цвете», он будет спорить с Ньютоном, с негодованием отвергая использование приборов для преломления света: необходимо освободить изучаемые «явления <…> из мрачной эмпирически-механически-догматической камеры пыток раз и навсегда» [856] . «Человек как таковой, – напишет он много лет спустя Цельтеру, – если только он пользуется своими исправными органами чувств, есть самый великий и точный физический прибор, какой только может быть» [857] . Пока же он охотно прибегает к помощи «протезов», расширяющих диапазон восприятия, таких как подзорные трубы или микроскоп. Микроскоп ему нужен, чтобы наблюдать за инфузорией-туфелькой. Какое-то время он совершенно одержим этими наблюдениями. Кое-кто из друзей посмеивается над его новой страстью, но и Гёте не остается в долгу: «Чем занимаешься, старый ты метафизик? – спрашивает он у Якоби и продолжает: – Если тебе понадобятся инфузории, я мог бы прислать тебе пару миллионов» [858] . В другой раз он пишет ему не без иронии: «Тебя Бог покарал метафизикой, дав тебе жало во плоти, меня, напротив, благословил физикой, чтобы я пребывал в блаженстве, созерцая его творения» [859] .

К этому же времени, когда Гёте начинает интенсивно изучать естественные науки, относится и его сближение с Гердером, который в 1776 году по настоянию Гёте приехал в Веймар, после чего в отношениях между друзьями наступило заметное охлаждение. Будучи высшим духовным чиновником в герцогстве, Гердер имел приличное жалование, но, несмотря на это, находил причины для недовольства. В отличие от Гёте он не мог похвастаться тесными связями с герцогским двором. Впрочем, он и сам не пытался их установить, а вместо этого замыкался в себе, терзаемый обидой и неоцененным благородством. Он страдал оттого, что герцог и Гёте пренебрегали его богослужениями, мало интересовались системой школьного образования, находившейся в его ведении, а самое главное – выделяли на ее развитие недостаточно средств. Так, например, уже давно было принято решение об учреждении курсов для учителей, Гердер не раз напоминал об их необходимости, однако реализация этого замысла постоянно откладывалась. Гердер воспринимал это как личное оскорбление. Кроме того, к своей должности он относился как к почетной синекуре, ожидая, что у него будет много времени для писательской работы. Именно так ее расписывал Гёте. На деле же вышло иначе. На него навалилось множество должностных обязанностей, и литературная деятельность застопорилась. Это его злило. Он боялся упустить лучшие годы. С затаенной ревностью следил он за карьерой Гёте, к которому еще недавно относился покровительственно, обращаясь с ним немного свысока, как с учеником. Прежде Гёте не возражал против такого разделения ролей и какое-то время позволял Гердеру наслаждаться статусом «учителя». Однако после писательского прорыва Гёте в 1774 году их отношения стали постепенно меняться. В Веймаре Гёте окончательно утвердился на главных ролях, и Гердеру казалось, что Гёте его обошел. С нескрываемой обидой пишет он в 1782 году своему другу Гаману о Гёте: «Теперь он, стало быть, действительный тайный советник, президент камеральной палаты, президент Военной коллегии, инспектор строительных работ, включая дорожные, а кроме того – directeur des plaisir, придворный поэт, устроитель веселых празднеств, придворных опер, балетов, маскарадов, автор должностных списков и художественных произведений и пр., директор рисовальной школы, в которой зимой он читал лекции по остеологии; и повсюду сам главный исполнитель, танцор, одним словом, фактотум веймарского и, даст бог, в ближайшем времени и майордом всех дворов Эрнестинской линии, которые он объезжает, собирая почести. Ему пожаловали баронский титул, а в день его рождения <…> будет объявлено о присвоении ему дворянского звания. Из своего сада он переехал в город, где живет на широкую ногу, устраивает вечерние чтения, которые вскоре превратятся в настоящие ассамблеи и пр. и пр. При всем при том дела идут как попало.

Мое присутствие здесь едва ли не бесполезно и день от дня все больше тяготит меня. Кому есть, куда идти, мечтает покинуть эти места…» [860] .

Летом 1783 года именно Гёте захотел возобновить прежнюю дружбу. Теперь, как когда-то перед отъездом в Швейцарию, он снова почувствовал потребность внести ясность в свои отношения с друзьями. По этой же причине за несколько месяцев до того он помирился с Якоби и после долгого молчания снова написал Кестнеру, чтобы еще раз извиниться за те несчастья, которые повлекло за собой всеобщее увлечение «Вертером». Теперь пришло время для возобновления дружбы с Гердером.