Гердер к тому моменту тоже был готов к примирению. Он страдал, чувствуя, что его творческие силы не находят выхода. Между тем у него в голове зародился замысел грандиозного труда по культурной антропологии и естественной истории – со времен Джамбаттисты Вико никто не дерзнул создать ничего подобного. Гердер долго колебался, но теперь в нем росло и крепло чувство, что у него все может получиться! Творческий кризис наконец был преодолен. Его перо обрело былую легкость, к нему вернулась уверенность в себе, и он снова мог встретиться со своим старым новым другом. Темы, в которые углублялся Гердер, вызывали у Гёте сильнейший интерес с тех пор, как он приступил к своим естественно-научным изысканиям. Главу за главой прочитывал он это рождающееся на его глазах великое произведение – «Идеи к философии истории человечества» – и был настолько им увлечен, что не мог допустить, чтобы его восторгов не разделила Шарлотта фон Штейн, которая, в свою очередь, пишет Кнебелю: «В новом сочинении Гердера высказывается предположение, будто вначале мы были растениями и животными; что еще слепит из нас природа, мы, наверное, не узнаем. Гёте теперь ломает себе голову над этими вещами, и все, что проходит через его воображение, становится крайне интересным. Таковыми благодаря ему стали для меня ненавистные кости и безотрадный мир камня» [861] .

И для Гёте, и для Гердера возобновление дружбы – настоящее счастье. Им о многом нужно рассказать друг другу, они подолгу беседуют о жизни и творчестве, беседуют упоенно, без ревности и обиды. Гердер пишет Якоби: «Гёте часто навещает меня, и его общество услаждает меня, словно бальзам» [862] . Гёте пишет Лафатеру: «Одна из высочайших радостей в моей жизни – это то, что между мной и Гердером не осталось ничего, что бы нас разделяло. Не будь я таким упорным молчуном, все разрешилось бы еще раньше, но зато теперь это навсегда» [863] .

Впрочем, как показало будущее, и это примирение было не навсегда. Их дружба продержалась еще десять лет, а потом, когда в жизни Гёте появилась еще одна великая дружба – с Шиллером, отношения с Гердером снова омрачились.

В сентябре 1780 года Гёте пишет, что хочет возвести «пирамиду» своего бытия «как можно выше, в самое небо» [864] . Он убежден, что и на службе у герцога сможет достичь желаемых высот. Однако проходит еще год, и в его письмах к Шарлотте фон Штейн все чаще слышны жалобы на герцога. Он неплохой человек, душевный, открытый, но ему не хватает образования. Охота, женщины, бесцельные блуждания по лесу, игра в солдатиков, строевая подготовка и муштра, политические интриги в Берлине – вот и все, что его интересует, тогда как у самого Гёте совершенно другие интересы. Он хранит верность герцогу, ибо ценит его как человека, который по-своему заботится об общем благе, но порой его одолевают сомнения, действительно ли в Веймаре он на своем месте. Не исключено, что таким образом Гёте пытается лишь вызвать тревогу в душе Шарлотты, чтобы услышать от нее просьбу остаться несмотря ни на что – остаться ради нее. Скорее всего, она и в самом деле просила его об этом, но поскольку ее письма не сохранились, мы не можем знать этого наверняка.

В этом 1781 году не только у Шарлотты, но и у других друзей и знакомых Гёте, вероятно, сложилось впечатление, что жизнь в Веймаре не идет ему на пользу. Виланд находил, что Гёте исхудал, Гердеру он показался недовольным собой, при дворе он производил впечатление человека чопорного и холодного, а некоторые чиновники, чувствовавшие себя обойденными, мечтали, чтобы он уехал из города.

Мерк, последний раз посетивший Гёте в Веймаре осенью 1780 года, тоже был убежден, что Гёте довольно послужил веймарскому двору. Сам он не пишет ему об этом, но мать Гёте в крайнем волнении передает сыну слова Мерка о том, что должна приложить все усилия, «чтобы вернуть его обратно, что тамошний скверный климат ему явно не на пользу, а главное он сделал – герцог теперь таков, каким ему следует быть, а всю прочую чепуху может сделать кто-нибудь другой, Гёте слишком для этого хорош и пр., и пр.» [865] .

Узнав про эти разговоры, Гёте, прежде называвший Мерка своим Мефистофелем, не на шутку разозлился. В июле 1781 года он пишет Шарлотте: «…злой гений <…> расписывает самую тягостную сторону моей жизни и советует мне спасаться бегством» [866] . Пока Гёте не допускает и мысли о побеге и негодует, если кто-то пытается его к этой мысли подтолкнуть. Обращаясь к Шарлотте, он в том же письме пишет: ведь мы почти что «женаты»! Как в такой ситуации можно думать о побеге?! Пять недель спустя в знаменательном письме к матери он подводит итог своей прежней и нынешней жизни и со всей решимостью заявляет, что намерен остаться в Веймаре. «Я прошу Вас не волноваться обо мне и не позволять другим нарушать Ваше спокойствие. Мое здоровье намного лучше, чем я мог предполагать и надеяться в былые годы, и коль скоро его достаточно для того, что мне надлежит выполнить по меньшей мере в значительной степени, у меня нет причин жаловаться. Что касается моего положения здесь, то оно, несмотря на серьезные трудности, имеет и очень много желательного для меня, чему лучшим доказательством служит то, что я не могу даже представить себе никакое другое положение, в котором бы я в настоящее время хотел оказаться. Ибо ипохондрическое недовольство и стремление вырваться из собственной шкуры и оказаться в чужой мне кажется неподобающим. Мерк и прочие оценивают мое состояние совершенно неправильно, они видят лишь то, чем я жертвую, а не то, что я получаю взамен; они не могут понять, что я каждый день становлюсь богаче оттого, что столь многое отдаю» [867] .

И далее Гёте объясняет, в чем именно состоит его выигрыш. Речь не идет о хорошем доходе и материальном достатке в целом – их он воспринимает как нечто само собой разумеющееся. Для него на первом месте стоит развитие собственной личности. «Вы помните те последние дни, что я провел у Вас до отъезда сюда. Если бы я жил в этих условиях и дальше, я бы погиб несомненно. Несоответствие узкого и малоподвижного мещанского круга широте и стремительности моей натуры свело бы меня с ума. При живом воображении и понимании людских дел я бы так никогда и не познал этот мир, навсегда оставшись в детстве, что, в силу моего самомнения и всех вытекающих из него ошибок, было бы невыносимо для меня и окружающих» [868] .

Франкфурт – свободный имперский город, где кипит экономическая жизнь и где венчают на царство немецких императоров, «теснее», чем Веймар? В это трудно поверить, но, по-видимому, для Гёте Франкфурт был слишком хорошо знаком, и жизнь здесь не сулила особых проблем и препятствий. Карьера и в целом жизненный путь, казалось, были предначертаны заранее. На этом пути не было по-настоящему трудных испытаний, и стремительная, широкая натура Гёте начала «сходить с ума» от замкнутости на самой себе. Сила воображения вытесняла чувство реальности. Наделенный богатым внутренним миром, но не знакомый с миром внешним, он страдал «самомнением» и сумел спастись от этой напасти, лишь когда переехал в Веймар. «Насколько лучше для меня было оказаться в ситуации, которая была мне не по силам, с какой стороны ни посмотри, но которая предоставила мне достаточно возможностей узнать себя и других через ошибки, сделанные по недомыслию или поспешности, где я, предоставленный самому себе и судьбе, прошел через множество испытаний, возможно, не нужных сотням других людей, но крайне необходимых для моего развития. И как теперь я, живущий так, как это соответствует моей натуре, мог бы желать себе более счастливой участи, чем та, что таит для меня нечто нескончаемое? Ибо даже если каждый день я буду обретать все новые и новые способности, <…> здесь я все равно – в малом или в великом – найду применение всем своим новым качествам» [869] .