Итак, в Веймаре его личность получила возможность для безграничного развития, поскольку его новые задачи и обязанности постоянно сталкивали его с внешним миром, заставляя воспринимать и перерабатывать новые впечатления. Благодаря этому он достиг согласия с самим собой и своим окружением, и он повел бы себя «безответственно», если бы теперь, «когда посаженные деревья начали расти и когда можно надеяться, что после урожая удастся отделить зерна от плевел, я из-за каких-то неудобств ушел бы от них и лишил бы себя тени, плодов и урожая» [870] .

Так он объясняет это себе и так пытается успокоить мать, переживающую из-за его нынешней ситуации. Вопреки слухам, он не считает себя несчастным. Однако главную причину называет лишь в конце этого письма: «В то же время, поверьте мне, та бодрость духа, с которой я все переношу и тружусь, в значительной степени проистекает от мысли, что все эти жертвы добровольны, и мне достаточно лишь приказать заложить лошадей в почтовую карету, чтобы вновь обрести у Вас все необходимое и приятное в жизни, включая безусловный покой. Ибо без этой надежды, если бы я был крепостным или поденным рабочим и <…> трудился бы ради куска хлеба, многое было бы для меня несравненно горше» [871] .

Прежде речь шла о развитии, внутреннем и внешнем, теперь же – о «жертвах», пусть и добровольных. По всей видимости, так Гёте намекает на несоответствие своего духа и возложенных на него должностных обязанностей. Впрочем, он надеется, что сумеет с этим несоответствием жить. С одной стороны, служба, с другой – сочинительство, наука и размышления. Другу Мерку, который своими рассказами так взволновал его мать, Гёте пишет: «Я подвизаюсь на своем поприще с рвением, какое ты только способен себе представить, и со временем все лучше и лучше справляюсь с тяготами службы, подгоняю доспехи под свой рост, шлифую боевое оружие так, как сам считаю нужным. Прочие мои увлечения развиваются параллельно, и ценою тех или иных ухищрений я поддерживаю их, не давая пропасть, как не дают пропасть разработанному руднику, пока еще есть какая-то надежда получить от него что-то в будущем» [872] .

Стало быть, проблему этого несоответствия Гёте решает таким образом, что все не относящееся к службе воспринимает как увлечение, или любительство, – слово, которое лишь много позже приобрело отрицательный оттенок. «Я привыкаю к этому новому миру, ни на волос не отступая от того, что внутренне поддерживает меня и делает меня счастливым» [873] .

Такое ощущение, что Гёте начинает вести двойную жизнь. «Как, еще живя в отцовском доме, я не допускал и мысли соединить явления духа и юридическую практику, так и теперь я держу на расстоянии тайного советника и свое другое Я, не позволяя тайному советнику окончательно одержать верх» [874] . Гёте даже как будто гордится тем, что довольно ловко справляется с этой двойной жизнью. Так, своему другу Кнебелю он признается, что, жалуясь на чрезмерную загруженность делами, он ограждает себя от докучливых посетителей и находит время для себя. Или же раз в неделю он устраивает «большое чаепитие», тем самым отдавая «дань светскому общению» [875] . Двойная жизнь, впрочем, не означает для него отсутствие точек соприкосновения между двумя ее сферами. «Лишь в самой глубине своих планов, замыслов и начинаний я странным образом всегда остаюсь верен себе и так вновь объединяю свою общественную, политическую, моральную и поэтическую жизнь в один невидимый клубок» [876] .

Этот «невидимый клубок» жизни раскрывается в поэтическом творчестве Гёте. В связи с этим неудивительно, что в то самое время, когда Гёте размышляет о своей двойной жизни, он начинает работать над «Тассо» – пьесой, где это двойное существование распадается на двух персонажей – поэта Тассо и государственного служащего, который в окончательном варианте получает имя Антонио. Примирение между этими двумя героями пьесы невозможно. Они всегда и изначально несправедливы друг другу, ибо каждый отрицает в себе самом то, что видит в другом в избытке, испытывая зависть и стараясь одержать верх над этими качествами. Антонио – прагматик и реалист. Он владеет искусством дипломатии, образован и начитан, однако изящные искусства ценит лишь как украшение жизни. Главным делом жизни они, по его мнению, быть не могут, поскольку не обладают необходимыми для этого достоинством и значимостью. Видя, каким успехом пользуется при дворе Тассо – человек, не умеющий ничего, кроме как красиво говорить, он чувствует зависть и обиду. По указанию герцога Феррарского Альфонса принцесса, его сестра, коронует Тассо лавровым венком, и Антонио уже не скрывает своего недовольства: «Уж мне давно известно, что в наградах // Альфонс не знает меры…» [877] Тассо ищет дружбы с Антонио, хотя и чувствует разделяющую их пропасть. Антонио отвергает его. Тассо хватается за кинжал. В дело вмешивается Альфонс: в отношении Антонио он ограничивается порицанием, а Тассо сажает под домашний арест – в целом очень снисходительное, благожелательное решение.

Примерно таков сюжет драмы, записанной Гёте до отъезда в Италию. В характере принцессе угадываются черты Шарлотты – в том, как трепетно она относится к соблюдению светских условностей, как внимательно наблюдает за людьми, как тщательно скрывает и сдерживает свои чувства к мастеру слова. Во втором действии принцесса обращается к Тассо:

Принцесса позволяет словам околдовать себя, и она сама это понимает. Понимает это и Антонио: он не одобряет подобную слабость. Сам он без труда противостоит чарам поэзии. Это, в свою очередь, понимает Тассо, который объясняет принцессе различия между ними:

Все это опять же сказано красивыми, изящными словами, но здесь слова бессильны. Тассо не удается сломить сдержанную осторожность принцессы: она советует ему не ссориться с Антонио, соблюдая внешние приличия. Тассо предается фантазиям о мире, где отношениями между людьми правят лишь законы сердца, где «все позволено, что мило». На что принцесса возражает: «Позволено лишь то, что подобает» [880] .

Тассо не может с этим согласиться. Ему кажется, что этот принцип служит лишь тем, кто, как Антонио, прикрываясь внешними приличиями, преследует собственную выгоду. Принцесса отвергает его аргументы и произносит убедительную речь в защиту внешних приличий – и в этой речи нетрудно услышать голос Шарлотты фон Штейн: