Завершая свой рассказ о пребывании в Риме, Гёте явно старается рассеять подозрения читателей, увидевших в этом намек на некое амурное приключение, однако его старания лишь подогревали любопытство. То же самое касается и дошедшего до нас благодаря Эккерману замечания Гёте о короле Баварском, который изрядно помучил его, уговаривая рассказать, «что было в действительности, а чего не было; в стихах, мол, все выглядит не только прелестно, но и правдоподобно. Ведь мало кому приходит на ум, что иной раз сущий пустяк побуждает поэта создать прекрасное стихотворение» [1002] .

Впрочем, в письме герцогу от 16 февраля 1788 года имеется одно небезынтересное замечание на этот счет. По всей видимости, герцог в своем письме рассказал Гёте о половом заболевании, от которого он уже почти излечился. Гёте поддразнивает его, замечая, что поначалу думал, будто у его святейшества геморрой, а «теперь вижу, что пострадали органы по соседству». Герцог, вероятно, описал Гёте и тех прекрасных дев, которым он был обязан своим недугом, на что Гёте отвечает, что и он мог бы «поведать о некоторых милых развлечениях. Ясно лишь <…>, что подобного рода умеренные движения освежают дух и приводят тело в состояние восхитительного равновесия.

И как я мог не единожды убедиться в этом в своей жизни, точно так же ощущал я и неудобства тогда, когда хотел уклониться с сего широкого пути, вступив на узкую тропу воздержания и защищенности» [1003] . Это высказывание вполне соответствует появлению купидона в начале январской записи 1788 года в «Итальянском путешествии».

Есть и другие свидетельства амурного приключения, собранные Заппери [1004] , например, одна фраза в письме Гёте к Гердеру. Гердер, по всей видимости, просил друга прислать ему рукопись путевых заметок, на что Гёте отвечает отказом, сославшись на Pudenda [1005] , которые он не хотел бы делать достоянием общественности. Еще одним доказательством могут служить счета за ужины, выставленные Гёте хозяевами гостиницы, где он проживал: в них неоднократно появляется не названный по имени гость, остававшийся с Гёте на ужин – не исключено, что речь здесь идет о возлюбленной. Впрочем, гораздо более убедительным свидетельством является полное грамматических и орфографических ошибок любовное письмо, обнаруженное среди итальянских бумаг Гёте. В нем мы читаем: «Боюсь, Вы гневаетесь на меня, но надеюсь, все же нет. Я полностью принадлежу Вам. Если сможете, любите меня так, как я Вас люблю» [1006] . Не исключено, что здесь содержится намек на сцену ревности, схожую с той, которая нашла отражение и в «Римских элегиях». Проблема лишь в том, что адресовано это письмо Тишбейну. Но поскольку обнаружено оно было среди бумаг Гёте и сам Гёте, пытаясь сохранить инкогнито, просил адресованные ему письма отправлять на имя Тишбейна, скорее всего, это любовное послание предназначалось все-таки ему. В этой истории ничего нельзя сказать наверняка. Каролина Гердер писала мужу, что Гёте, по его словам, на протяжении двух недель до отъезда из Рима каждый день плакал «как ребенок» [1007] – кто знает, быть может, причиной этих слез было расставание с возлюбленной, которая позднее в «Римских элегиях» была названа Фаустиной.

Осенью 1787 года отношения между Гёте и герцогом омрачились, когда герцог попросил Гёте выступить в роли квартирмейстера в предстоящем итальянском путешествии герцогини-матери Анны Амалии. Это свое пожелание герцог высказал уже после того, как была достигнута договоренность о возвращении Гёте в Веймар к Пасхе 1788 года. Гёте не сильно радовала перспектива еще в Италии оторваться от художественных занятий и снова погрузиться в придворную жизнь, о чем он не преминул известить герцога, выразив, впрочем, готовность поучаствовать в подготовке путешествия Анны Амалии и при необходимости сопровождать ее в Италии. Узнав о том, что в конце концов герцогиня отказалась от этой поездки, он вздохнул с облегчением. 17 марта 1788 года Гёте пишет герцогу: «На Ваше дружеское, сердечное письмо я спешу ответить радостным возгласом “Я еду!”» [1008] .

24 апреля Гёте покидает Рим. За несколько дней до отъезда ясной лунной ночью он, чтобы попрощаться с городом, еще раз проходит по ставшей уже родной улице Корсо, поднимается на Капитолий, «высившийся подобно заколдованному замку в пустыне», оттуда идет к развалинам Римского форума и «величавым руинам» Колизея. «…не буду отрицать, – пишет он в “Итальянском путешествии”, – дрожь пробежала у меня по спине и ускорила мое возвращение».

Ему на память приходит «Элегия» Овидия, сочиненная им на Черном море после изгнания из Рима:

Себе самому он в этот момент кажется изгнанником, возвращающимся в место своей ссылки.

24 апреля 1788 года Гёте покидает Рим в сопровождении композитора Филиппа Кристофа Кайзера – с ним Гёте познакомился еще во Франкфурте, всячески помогал ему, с ним вместе сочинял зингшпили и надеялся, что он напишет музыку для его «Эгмонта». Надежды оказались напрасными, зато Кайзер оказался отличным спутником и товарищем.

Письма Гёте к герцогу – а именно ему адресована большая часть писем, отправленных по пути домой, – уже лишены того пафоса, с которым он сообщает о своей готовности вернуться в письме от 18 марта: «Господин мой, вот я, делай со своим слугой что пожелаешь» [1010] . Теперь он даже не пытается скрыть свою досаду и взошедший на ее почве цинизм. Его недовольство проявляется и в недоброжелательных отзывах об архитектуре и живописи, как будто его энтузиазм внезапно иссяк. Для строительства Миланского собора его архитекторы, по мнению Гёте, «втиснули целую гору мрамора в безвкуснейшие формы» [1011] . Его раздражают не только отдельные произведения искусства, но и он сам: «Потому что я, к слову, совершенно одичал, – пишет он герцогу 23 мая, – я всю свою жизнь не много стоил, и единственное мое утешение в том, что я не удивлю Вас значительными изменениями в своей натуре» [1012] .

По всей видимости, Гёте не сильно беспокоит то, что это замечание резко противоречит его прежним уверениям, что домой он вернется «изменившимся», «преображенным» и «очищенным» человеком, чтобы еще лучше, чем прежде, служить герцогу. Вместо этого в его письмах надолго утверждается невеселый тон. «Прощание с Римом стоило мне дороже, чем я могу себе это позволить в свои годы» [1013] , – пишет он в упомянутом письме герцогу. Для перехода через Альпы Гёте покупает себе молоток, чтобы, как он признается в письме Кнебелю, «колотить по камням, выбивая смертельную тоску из души» [1014] .