— А каким обычаем лечивала?

— Травами добрыми, что в Зелейном[59] ряду покупывала. Чок-трава, что от чорной хворобы дают, одолен-трава, царски очи, прострел-трава тож. От всякой хворобы своя есть трава добрая.

— А шептами да наговорами лечивала?

— Не ведаю, государь, ни шептов, ни наговоров. Богу помолюсь, то и лечу. То Ондрейка, нехристь, богу не верует, бесовским чародейством лечит.

— А ну-ко, Терентьич, вздымай.

Ремень натянулся, и Улька сразу взревела не своим голосом:

— Ой, государь, лечивала, и шептами лечивала. Ой, винюсь! Не ломай рук! Ой, винюсь, спусти! Все скажу.

Палач ослабил ремень.

Улька перевела дух и заговорила плачущим голосом.

— Лечивала, государь, шептами, да с молитвой. Не бесовским наговором.

— Сказывай, какие наговоры говаривала?

— Во имя отца и сына и святого духа! Стану я, перекрестясь, выду я, благословясь. Как в белом алатырь камени стоит золот стул, а на том златом стуле сидит святая Мария. Держит святая Мария ножницы, а обрезывает святая Мария с раба божия прикосы, призоры, уроки, денные и полуденные, ночные и полуночные, лихую порчу, щепоту, икоту, потяготу, позевоту, из костей, из лица, из черной печени, из горячей крови, изо всего стану…

— Ладно. То порчу выгонять. А напускать как?

— Я, государь, не напускала. Я добрым обычаем лечивала.

— А с чего ж княжич-то помер?

— То Ондрейка душегуб, отравное зелье ему дал.

— А твое кое зелье было — белое?

— Красное, государь.

— Подкинь-ко дровец, малый. Огонь дело праведное. Сразу правда заголосит.

Подручный кинул охапку сухих дров и пук соломы на чугунный заслон под дыбой и запалил факелом. А бревно, между ног всунутое, вытянул.

Пламя так и опахнуло Ульку. Ноги у нее ужом свились, и она закричала не своим голосом:

— Ой-ой, смерть моя! Ой, белое, государь, белое! Ой, горю, смерть моя!

— Говори, что в том питье было? Не сгоришь.

— Трава, государь, добрая… Плакун… ой-ой-ой. Мочи нет!

— Добрая, молвишь? А ну-ко, малый, повороши огонь. Он тож добрый.

Улька выла, извивалась, но сказать больше ничего не могла.

— Ну, отгреби в сторону. Пущай отойдет, заговорит, чай.

Улька вся почернела от дыма. От ног ее шел чад. Она уж не кричала, а только глухо стонала.

— Так доброе то зелье было? — спросил боярин снова.

— Доброе, — чуть слышно прошептала Улька.

— Доброе? — Ну, пригреби снова, малый.

— Ой, государь, смерть моя, не пали, все скажу!

— Ну, ин, говори. Только, мотри, не бреши.

— Отравное то зелье было, — еще тише шепнула Улька.

— Отравное? Так ты, Козлиха, на лекаря-то наклепала, — не убойца он?

— Не убойца, государь, в том винюсь. — Улька немного отдышалась и говорила послышней. — По злобе я Ондрейку оговорила, — боярину Одоевскому больно люб он был. А Одоевский Стрешневу боярину наказывал, ведуний да ведунов в дом не пущать. А коло Стрешневых я сколь годов кормилась и с робятами. То нам бы пропадом пропадать.

— А про ведовство да про чародейство Ондрейкино тож наклепала?

— Ой, нет, государь, в том слово мое истинно. Сама видала, как след он княжича вынял, да в колодезь с наговором кинул.

— А ну-ко, Терентьич, подтяни еще, да потуже!

Палач разом натянул ремень. Ульку точно подбросило. Она крикнула, а потом сразу замолчала, голова ее свесилась, ноги вытянулись.

— Обмерла, государь, — сказал палач.

— Ну, ин, будет. Сымай, малый, клади в сторонку пущай очухается. До завтрева отлежится. Давай других.

Неудача

Дьяк Алмаз Иванов словно коршун кинулся на бумаги. Принес ему ярыжка из Фроловой башни пытошные речи. Мало не продолбил их дьяк носом своим длинным. Многие очень ему по нраву пришлись. Не все, правда. Ондрейка уперся, как вол, твердит одно — ничего не знаю, ничего не ведаю. Ну, да не конец еще, хорошенько попалят — сознается.

Феклица тоже — дура, видно, баба. Сбрехнула государево слово, а как до пытки дошло — ото всего отреклась — несет несуразное, себя же и оговорила. Нашли у ней в кошеле травы разные, да два кореня, — один небольшой — голый, другой — мохнатый. Сперва заперлась она, говорит, в Зелейном ряду купила, корни добрые. А как пытать начали и раскрыла все. В бумаге, что из Пытошной принесли, сказано:

«В тех кореньях бабка Феклица запиралась. А с пытки в малом голом корени созналась, что слывет тот корень полуночник, а носить его, привязав к кресту, от сглазу. А в мохнатом корени запиралась. А было ей дано три встряски и пять ударов. А в другой день с пытки и в мохнатом корени призналась, а корень тот, сказывала, от порчи, носить на шее, зашив в мешечек. А было ей дано две встряски и огнем сжёна, а с пытки та Феклица обмирала и больше ее пытать до указу не смею, чтоб вовсе не померла».