Улька Козлиха, первая изветчица, тоже мало чем лучше — ни стоять ни сидеть, так на лавку и повалилась и стонет в голос. Только что помоложе баба, повыносливее. Раны на спине затягивать стало, а ноги все в струпьях. Руки распухли, как поленья, а все же целы, не выворочены. За то, что скоро винилась, пока из суставов не вывернули.

Те люди Олене чужие, да мало чужие — вороги лютые, и то смотреть боязно. А уж на своего-то хозяина, на Ондрея Федотыча, как взглянула, так и дух захватило. Позади всех он шел. Еле идет, хромает. Видно ногу ему выворотили из сустава.

Стариком совсем стал, калекой, на паперть только, милостыню просить, а не в боярских хоромах лечить. Портки все в крови, колом стоят, словно лубяные. Рубаха тоже в крови, руки трясутся. Как шагнет, так и застонет, жалобно так.

Олена с себя все поснимала, в одной исподней рубахе осталась, на лавку всю рухлядь постелила:

— Ляжь, болезный, я тебе пообедать дам. Сколь ден, чай, маковой росинки не было.

А он одно:

— Пить дай.

Стрелец один пожалел.

— Не замай, — молвил. — Дай отлежаться. Отойдет.

Олена и то причитать не стала. Пущай отдохнет, — думала, — може, и впрямь легче станет. А и то — нашто легче-то? Все едино погибать Ондрейке. Дьяк сказывал — в срубе сожженым быть. А за какие грехи? Та вон ведунья, Улька, погубила по злобе, а и самой дуре, того ж не миновать. Може, и лутче, кабы здесь Ондрейка помер, — все хоть не на огне корчится, как бересте.

А сама лицо ему обмыла, рубаху чистую надела, что сват принес, портки сняла, ноги помыла, да постным маслом, что кум прислал, смазала. Стрелец и воды принес, добрый попался, она ему за то баранку дала. А после села на пол у лавки, и, как Ондрейка очнется, пить ему давала.

К вечеру получше ему стало, поесть запросил.

Олена даже просветлела вся. Калачика ему дала, да стрельца упросила сбитню ему горячего на площади купить на денежку, а другую денежку стрельцу за услугу дала.

Ночь проспали, кому где пришлось, а наутро рано подъячий из Приказа пришел и говорит:

— Сбирайтесь. Тотчас вас в Приказ погонят. Дьяк приговор честь будет.

Ох, что тут только поднялось! Все сразу в голос заголосили, и не разобрать ничего. То дождаться не могли, когда тому сиденью конец придет. А тут, как узнали, что тотчас решенье выйдет, кому жить, а кому — голову с плеч, — лучше бы снова тут маяться — только бы с жизнью не расставаться. Очень уж страх всех разобрал, кто и крепился раньше.

Кто стонет, кто крестится, кто причитает в голос. А с мест все повскакали, кто и в лежку лежал. Стрельцы ждать не станут. Кто не сразу встал, того и пинком подымут, не глядят, что и так еле живы.

Только Феклица бабка и не ворохнулась. Уж выходить собрались, смотрят, а она знай себе лежит.

Стрелец ее ногой было пнул.

— Вставай, бабка, скорея — говорит, да и сам отшатнулся. Она, как бревно, так назад и отвалилась, как он ногу отнял.

Подошли к ней, глядят, а она мертвая лежит. Уж и закостенела вся. Ночью верно померла. Никто и не приметил.

Перекрестились все. Подъячий один выругался.

— Нашла время, старая. Возись с ей теперь. Ну, да не время ждать. Гони их!

С тем и пошли.

Приговор

Вывели колодников из темной, подъячий впереди идет — злой, торопится. Догадало ту бабку в темнице околеть. Не могла в Пытошной. Теперь спросы пойдут — пошто на казнь не представили.

Идет подъячий, знай, на колодников покрикивает:

— Ну, тащись, падаль! Чего ногу за ногу плететесь! Поддавай им ходу сзади!

А колодники и то еле брели. Те, что с пытки вернулись, хоть и не померли, как бабка Феклица, а все не легко им было итти. Улька, что ни ступит, то охает. Ондрейка, правда, крепится, не стонет, не плачет, а сильно хромает, того и гляди совсем ковырнется. Попал в яму ногой, да так качнулся, что и шапка слетела.

Олена скорей подхватила и на голову ему надвинула, а стрельцы хохочут:

— Вишь, колченогий, ране времени голову потерял! Мотри, и то ждать не долго. Завтра снять то помогут.

— Да, у нас Шумило Котлов, он ловкой! — живо оттяпает по самые плечи. Не поглядит, что и колдун!

— Врешь! — крикнула Олена со злостью. — Не колдун Ондрейка. Его великий государь помилует. Не виновен он.

— Молчи, баба, пока не бита — крикнул подъячий. — Нечего с ими лясы точить. Гони их скорея!

Один стрелец так пихнул Ульку, что баба вьюном завертелась и упала лицом в жидкую глину.

— И так хороша больно, чего румянится вздумала! — с хохотом крикнул другой, подхватил ее за колодку и, не выпуская, пнул ногой. Она завыла, моргая и отплевываясь. Руки у нее были в колодках, и обтереться нечем.