— Ладно, молчи, поколь не спрошен. Вели лошадь подать. Во дворец еду.

— Дозволь, князь батюшка, молвить, — заговорил дворецкий. — Княгиня велела, как ты домой будешь, ей поведать. Не пройдешь ли, мол, ты к ей в горницу.

— Скажешь княгине — вернусь со дворца, побываю, а тотчас не время.

Боярин быстро сошел с лестницы, во двор, сел на лошадь и поехал во дворец. Холопы бежали за ним по бокам лошади.

– ----

Царь Алексей Михайлович, вернувшись от обедни, прошел в свою опочивальню. В передней горнице толпились бояре, окольничьи и дьяки.

Князь Одоевский, как вошел в переднюю, поздоровался с боярами, подошел к царскому спальнику и спросил его, как нынче царевич Федор Алексеич, ночь провел и не пожалует ли великий государь его, Одоевского, к себе допустить, коли не сильно скорбен.

Спальник сказал, что царевичу будто малость полегче, а государя он пойдет спросит, допустит ли он князя Никиту Иваныча пред свои светлые очи.

Минуты три спустя спальник вернулся и позвал князя Одоевского к государю.

Царь Алексей Михайлович стоял у окна своей горницы и смотрел на Ивановскую площадь, где толпился народ, а у Земского приказа палач бил на козле кнутом кого-то. Приказного должно быть.

Завидя князя Одоевского, Алексей Михайлович отошел от окна, сел в высокое точеное кресло, обитое малиновым бархатом и милостиво кивнул на поясной поклон боярина.

— С чем пришел, князь Никита?

Одоевский опустился на колени и до полу поклонился царю.

— Пришел я, государь, челом бить твоей царской милости. Служил я тебе, государь, верой и правдой, а ноне прошу я у тебя, государь, великой милости. Отпусти меня, государь, в мою вотчину. Надумал я, государь, там схорониться. Станем мы там с хозяйкой жить, горе свое слезми оплакивать, покуда господь смерти не пошлет.

Царь нахмурился.

— Не ладно надумал, князь Никита. Горе твое ведаю. Не поскорбеть нельзя и поплакать можно. А через меру скорбеть грех. Не тебя лишь одного господь посетил. У нашего царского величества господь трех сынов взял. А я на бога не оскорбился. Крест свой смирно нес. А ты нашей милостью небрежешь и от нашей службы бежать хочешь. Думаешь, государю твоему верные слуги не надобны? Да как ты смел, страдник, худой человечишко, своей просьбишкой нашей царской милости докучать! Ведаешь, государь твой во мгле ходит, царевич недужен лежит. А ты государя своего кинуть хочешь! Откудова ты взял, холоп, так невежничать и государя своего гневить!

Князь Одоевский давно знал государя Алексея Михайловича. Знал, что в гневе он не то изругать, а и посохом побить ближнего боярина может. Испугался боярин.

— Не гневись, великий государь. Дозволь холопу твоему слово молвить.

— Сказывай, коли слово твое не без ума.

— Ведаешь, государь, что вечор по указу твоему бояре в передней допрос мне чинили…

Царь поднялся с кресла и сердито застучал посохом.

— Так ты, худой князишка, на государя своего оскорбился! Почитаешь себя лутче всех! Наше царское величество не смеет указать допрос тебе учинить, сатанин угодник! Как я тебя махну и с женою твоею в дальние деревни за твою гордость сатанинскую!

— Государь великий, — заговорил Одоевский, — о том и челом бью твоей царской милости, прикажи мне в вотчину отъехать. Не достоин я у твоих дел ходить и в твои пресветлые очи глядеть.

— То не твое дело судить, достоин ты аль нет, — сказал царь, остывая. — Бояре за тобой вины не сказали.

— Великий государь, не ведали бояре вины моей великой. И сам я в те поры не ведал. А ноне пришел до тебя, государь. Коли повелишь, все тебе, как на духу, открою.

Алексей Михайлович совсем остыл. А слушать, как бояре винятся, государь любил. Он опустился в кресло, кивнул Одоевскому и велел ему встать с колен.

— Ведаешь, государь, про лекаря Ондрейку Федотова, что в Разбойном приказе за караулом сидит по извету в колдовстве и смертоубойстве?

— То мне ведомо. Зелье он отравное сыну твоему дал, душегуб окаянный.

— Так и я, государь, по сей день думал. А ноне дознал, что неповинен лекарь в смертоубойстве. Послухай ты меня, государь, хоть и трудно мне то молвить. Хозяйка моя, Овдотья Ермиловна, не давала веры тому лекарю. Жалела сынишку своего… И, по бабьему неразумию, не сказавшись мне, позвала к Иванушке, бабку одну ведущую, Ульку. А Улька та, ведьма лютая, дала Иванушке моему отравное питье. А лекарево питье хозяйка моя схоронила, да и сама запамятовала про то от скорби своей великой. А ноне нашла. Я тотчас в Оптекарский приказ то Ондрейкино питье свез, а там дохтура испытали и бумагу мне дали, что питье то доброе. Вот и бумага та, государь.

Одоевский вынул из-за пазухи скляницу и бумагу и подал государю.

Алексей Михайлович не прерывал боярина и, взяв из его рук бумагу, молча прочитал ее.

— Согрешили мы с хозяйкой с моей, государь, — говорил Одоевский, — и перед богом и перед твоим царским величеством. Лекаря я безвинно оговорил и в дому у меня ведунья была. Грех то!

— Грех, Никита Иваныч, грех, — сказал Алексей Михайлович. — Да не ты ее позвал. Не на тебе и грех. А хозяйка твоя, ведомо, баба — сердце болит, а разум-от молчит. С бабы какой спрос! Бог ей простит, Никита Иваныч. Поучи ее сам малость ремнем, да и помилуй. Сердце на жену иметь не след… А как ты молвил, звать-то ту бабку, ведунью, что Иванушку твоего уморила?