– А я вот думаю, - неожиданно для себя самого сказал Шахов, - что это кончится победой большевиков, и тогда не иностранные, а русские военно-полевые суды покажут контр-революционному офицерству, что такое настоящая народная Революция!

Тарханов посмотрел на него своими светлыми и наглыми глазами.

– Вы так думаете?
– спросил он, твердо и насмешливо улыбаясь.

– Я в этом не сомневаюсь, - хмуро отвечал Шахов.

– Так вы, может-быть, принадлежите...

– Если вам угодно знать, я - красногвардеец.

– Ах, так, - весело сказал офицер, - так значит красногвардейцы умеют не только грабить дворцы, но еще и вести политические разговоры...

Он тотчас же спохватился и с нарочитым ужасом обратился к Галине:

– Извините, ради бога, Галина Николаевна, вы нездоровы, а мы тут...

Шахов взглянул в упор на это красивое и насмешливое лицо, и вдруг знакомое чувство радостного бешенства начало овладевать им.

– А вот красногвардейцы умеют еще и...
– начал он и вдруг замолчал.

– Кажется, нет необходимости продолжать этот разговор, - презрительно морщась, сказал Тарханов.

– Да, этот разговор мы кончим где-нибудь в другом месте, - отвечал Шахов, неестественно улыбаясь.

Лицо его было бледно, нахмурено и чуть подергивалось.

Только теперь Галина вмешалась в разговор; до сих пор она молчала, полузакрыв глаза и откинувшись головой на подушки.

– Константин Сергеевич, вы, кажется, снова хотите устроить взятие Зимнего дворца и на этот раз у меня в комнате?
– сказала она, усмехнувшись.
– А вам я советую лучше обороняться, чем накануне ваши единомышленники, - обратилась она к Тарханову, - я могу удостоверить, что они оборонялись плохо. Если бы вы были вчерашний день во дворце, так и вы, быть-может... Впрочем, бросим говорить о политике. Вчера политика продырявила мне руку, сегодня она ссорит моих знакомых, - бог с ней.

Гвардеец, весело и вежливо улыбаясь, тотчас же согласился и принялся рассказывать о том, что вчера вечером, как раз в то время, когда происходила вся эта суматоха, он преспокойно слушал Шаляпина в Народном доме.

– Он был бесподобен в "Дон-Карлосе"... Какая игра!

Шахов смотрел на его лицо, свеже-выбритое, слегка припудренное, на прямой и твердый подбородок, на длинные белые руки, и чувство горечи, и недовольства собой, и злобы мутило его.

В тот же вечер, уйдя от Галины, Шахов снова встретился с Главецким.

Он бродил по городу, сам не зная куда и зачем, с непонятным вниманием следя торопливые силуэты прохожих, бессознательно щуря глаза, чтобы свет фонарей, тусклых, как рыбий глаз, в эту сумрачную осеннюю ночь расходился тонкими стрелами.

Раза два или три он останавливался на углу знакомого переулка, от которого не мог уйти в эту ночь; вот тот дом с крытым подъездом, и другой, и третий, а там...

И он поворачивался и снова начинал бродить по голым улицам, с огромными, выщербленными стенами, гулким стуком шагов пугая людей в пенснэ, вооруженных детскими пистолетами и стоявших в нишах ворот, на почетном карауле охраны своей безопасности.

Город был спокоен и мрачен: он напоминал опустевшее поле сражения, на котором только-что умолкли крики раненых, с которого только-что подобрали трупы, чтобы на утро с новыми силами начать яростную и беспощадную работу Революции.

Шахов увидел знакомое лицо с лисьим подбородком за окном запоздалого трактира, в одноэтажном деревянном домишке где-то на углу Болотной. Лицо было совсем близко к стеклу и при ясном свете электрической лампочки казалось нарисованным с удивительной четкостью.

Главецкий подносил ко рту бокал и косил глазами на улицу.

Деловитое, неподвижное выражение его как-будто нисколько не изменилось при виде Шахова, - он только отнял бокал от рта и, не отводя скошенных глаз, подул на пену.

То, что он нисколько не удивился и не обрадовался при виде Шахова, а только подул на пену (что должно быть, повидимому, подчеркнуть уверенность в превосходстве), - все это испугало Шахова. Он отвернулся и торопливо отошел прочь.

И тут же он сразу понял, что за эти два дня, как-будто не оставлявших ни одного свободного мгновения, чтобы думать о чем бы то ни было, - он ни на минуту не забывал о Главецком и о его "варшавском анекдоте".

На углу ближайшей улицы он остановился, с напряженным вниманием разглядывая темную и пустую витрину, на которой и при ясном свете дня не мог бы увидеть ничего, кроме выцветшего бархата и нескольких карманных фотографий.

Незаметно для себя самого он отошел от витрины и несколько раз прошелся туда и назад по Болотной.

Прошло десять или пятнадцать минут - не больше чем нужно для того, чтобы умереть или родиться, или принять это пустое решение зайти поздней ночью в трактир, разумеется, с единственной целью - согреться и выпить чаю.