– Вздор какой происходит, ерунда, пустяки, - говорил румяный, свежий офицер с рыжеватыми усами.
– Все расклеилось, все куда-то в сторону прет. Большевики? Да при чем тут большевики? Большевиков и нет совсем! Их выдумали, это просто-напросто солдат устал воевать... Вот сейчас, сию минуту заключить перемирие, так ведь им тут же и крышка. Впрочем, нельзя! Этого сейчас делать нельзя... Они и без того больше семи восьми дней не продержатся.

– Господа, Смолянинов говорит, что большевики продержатся восемь дней, - сказал, немного покраснев, молоденький прапорщик, которому поручили заведывать чаем, - хотите пари со мною, что через пять дней, не позже первого или второго, от них и следа не останется?

– Отлично, я держу пари, - быстро сказал третий офицер.

Пари было слажено в несколько минут.

– Да вы вообразите себе, что большевикам никто не оказывает ни малейшего сопротивления, - говорил рыжеусый офицер, - ну, вот допустим, что мы стоим сейчас не под Петроградом, а где-нибудь у чорта за пазухой, в Острове... Допустим, что большевикам ничего не угрожает... Ну, и что же произойдет? Да ничего не произойдет, пустота, гладкое место... Но за то потом...

Рыжеусый офицер вдруг загорелся.

– Потом мы взялись бы за дело!

– Русские очень плохие политики, - вежливо сказал Тарханову француз, взявшись двумя пальцами за ладью и размышляя о том, куда ее двинуть.

– И очень хорошие солдаты, - докончил он быстро и, оставив ладью, решительно взялся за королеву.

Разговор прекратился было, но вскоре заговорили снова, на этот раз о Керенском.

Старый подполковник рассказал о том, как какой-то сотник на его глазах отказался подать Керенскому руку.

– "Поручик, я подаю вам руку".

– "Виноват, господин Верховный главнокомандующий, я не могу подать вам руки. Я - корниловец".

Молоденький прапорщик так живо представил себе эту сцену, что пролил свой чай на ковер.

– Ну, и что же Керенский?

– Да ничего! Велел взыскать с этого офицера да и только.

– Он же баба!
– снова заговорил рыжеусый, - он же баба, слюнтяй страшный! Какой же он верховный, главнокомандующий? Он помощник присяжного поверенного, а не главнокомандующий.

Подполковник остановил было его, но тут же прислушался с интересом.

– Мне Книрша рассказывал, как он упал в обморок, когда ему принесли телеграмму от Духонина. А пока адъютанты прыскали одеколоном и махали на него платками, Книрша поднял с пола телеграмму.

– Знаете, что там было написано? "От имени армий фронта заявляю о полном подчинении Временному Правительству".

Все рассмеялись.

– А что, господа?
– продолжал разгорячившись рыжеусый, - ведь сказать по-правде, разве нам такой человек нужен?

Тарханов медленно отвел глаза от шахматной доски, обернулся к рыжеусому офицеру. Он ответил ему кратко.

– Он нам еще нужен.

– Зачем?

Тарханов как-будто с прежним вниманием обратился к шахматной игре. Он пробормотал, немного погодя.

– Он нужен нам как приманка.

– Какая приманка? Для кого приманка?

– Для кого? Для известного сорта рыбы.

Все вдруг замолчали.

– Вот она где у нас сидит, эта известная рыба, - проворчал подполковник.

Щеголеватый офицер быстро вошел в комнату.

– Поручика Тарханова Верховный главнокомандующий просит присутствовать на штабном совещании, - сказал он поспешно.

Тарханов извинился перед своим партнером и вышел.

– Этот... этот того, - неопределенно сказал рыжеусый, кивая вслед ему головой, - из этого человека будет толк, помяните мое слово!

Вторая молодость мага и волшебника Временного Правительства наступила тогда когда он решил наконец взглянуть вокруг себя открытыми глазами.

Это простое решение было принято после пяти месяцев руководства полторастамиллионной страной и после того, как семимиллионная армия отказалась исполнять его приказания.

Иными словами, этот человек, имя которого бессмертно главным образом в истории денежного обращения, поступил точно так же, как разбойник, державший с хирургом пари о том, что он откроет глаза после своей смерти.

Как легко, может догадаться каждый, открыть глаза после своей смерти стоит только для того, чтобы снова закрыть их.

Все было решено накануне ночью. Теперь, на утро этот человек сидел на председательском месте, в неизменном френче; у него было бледное, бритое и нездоровое лицо, на котором красными полосками лежали тяжелые опухшие веки.