Она и теперь его понимает. Работа для него на первом плане. Это она знала всегда. И это ее не мучило. Она верила не только в его способности. В них она и теперь не сомневается. Она верила в его любовь. А разве может любовь исчезнуть бесследно? Да, молодость прекрасна. Но неужели она в позднее лето своей жизни не имеет права на счастье? Почему только молодость, жестокая молодость, может срывать все цветы и плоды?..

— Пока я был в Софии, — с увлечением рассказывал Траян, — я все думал о туннеле, о том, как избежать обвалов. И у меня зародилась одна мыслишка. Вот увидишь, каковы будут результаты. Ты случайно не знаешь, Спас сейчас в шахте? Я схожу ненадолго, посмотрю, как там у него. Ладно?..

Дора стояла у окна и смотрела вслед Траяну. И она, и Ольга — все это для него второстепенно. Она не сомневается, что он любит ее, но по-своему. Прежнее чувство возвращается к нему, а может быть, оно и не исчезало никогда. Таков Траян. И нужно принимать его таким, раз она его любит. Жизнь без него немыслима. А боль, ну что ж, она постарается скрыть ее…

В феврале уже потеплело. Выпали обильные дожди, и проснулась задремавшая на короткую зиму река. Потревоженная, разъяренная, вздымалась она, сметала все на своем пути.

Река рванулась по старому своему руслу и натолкнулась на плотину. Тогда она ринулась в стороны, разливаясь на огромном пространстве.

Мост, по которому добирались раньше в село, снесло. Божурка и Таня шли по холмам — по берегу будущего озера. Божурка шла медленно, опустив голову, словно ища чего-то. Но то, чего она искала, найти было невозможно: село исчезло.

Таня пыталась отговорить подругу идти на это место, но Божурка упорствовала:

— Хочу поглядеть, что стало с нашим садом. Он был на самом высоком месте. Может, в нем расцвели уже желтые первоцветы.

Дорога показалась Божурке страшно длинной. А ведь раньше как быстро добиралась она от села до стройки, даже в мороз и метель! Мать, бывало, не пускает, а она: нет, пойду.

— Мама даже говорила: «Уж не приколдовал ли кто Божурку к этому водохранилищу?»

Они были уже в селе. Дома, разобранные до основания, груды камней и битого кирпича — остатки построек. Некоторые дома, правда, остались почти целы, но без окон, без дверей, без крыш, они все равно мертвые. За полуразрушенным забором испуганно блеснули глаза кошки, она стремглав бросилась девушкам под ноги.

— А не похоже даже, что это наше село, что мы тут жили, — сказала Божурка, растерянно озираясь по сторонам. — Подожди, не могу сообразить, где мы. Ага, так… Тут была кузница, потом мостик — его теперь нет, — потом сворачивали к школе, потом на холм…

Все было чужим и незнакомым. От Божуркиного дома тоже остался лишь фундамент, колодезь засыпали, сад потоптали при переезде. Только на самом высоком месте, откуда была видна плотина, зеленели еще не расцветшие подснежники да снежные вершины — там за холмом — были все те же.

Девушки пошли назад. Ничто не удерживало их на этом пустыре. Взявшись за руки, они ступали среди разбросанных камней и размякшей глины, которую ветер усеял соломенной трухой, и проваливались в залитые талой водой колдобины. А тихий ветерок проникал сквозь зияющие щели оставшихся стен и, казалось, тихонько напевал какую-то песенку.

Вдруг Божурка вскрикнула:

— Гляди!

Среди развалин показался домишко. Из его трубы струйкой вился дым. Избушка казалась очень старой и ветхой. Она покосилась от времени, но все еще крепилась, да и крыша была почти целая. Если бы вокруг нее стояли дома, на нее никто не обратил бы внимания. Но теперь ее желтевшая на холме изгородь сразу бросалась в глаза, выглядела необычно, сказочно. Подруги боялись подойти. Потом Таня пробежала несколько шагов вперед, остановилась у дома и принялась его боязливо осматривать. Дверь была притворена, и к ней вели свежие следы. Два окошка с деревянными перекладинами посредине и мутными стеклами, пыльными и затянутыми паутиной, почти не пропускали света. Сквозь них ничего не было видно. Девушка спряталась за угол и постучала в окошко. Стучать в дверь побоялась.

Никто не отозвался. Девушки хотели уже уйти, но внутри послышался кашель и на пороге появился старик, хмурый, с торчащими усами.

— Ну, конечно же, это мне только показалось, что кто-то стучит, — говорил он сам с собой. — Показалось. Кому сейчас стучать? Живого человека в селе не осталось.

— Дедушка Гьоне! — воскликнула Божурка. — Ты здесь?

Старик улыбался. Усы его еще больше встали торчком, как иглы у ежа.

— Смотри-ка — Таня! И Божурка. Здравствуйте, девушки. Так ведь ты же сломала ногу? Значит, уже вернулась? И зачем вы пришли в такую глухомань?

— А ты, дедушка Гьоне? Почему ты тут живешь? Один, да?

— Один, дочка. Наши все уехали, а дом-то не разобрали — что с него взять? Да и денег на разборку не стоило тратить. А он высоко стоит. Не зальет его. Я тут должен оставаться, пока не закончат стройку. Тут мне совсем близехонько, вот я и прихожу ночевать. Только старуха моя сердится. Прошлое воскресенье взял отпуск и навестил своих, денег им отвез маленько. Так старуха меня бранит. «Чего ты там, как сыч, один торчишь, когда к нам переберешься?»