— Проклятая тварь! — возмущался Галбец, исказив в гневе свое рябое лицо, будто в него самого кто-то нечаянно выстрелил не дробью, а порохом. — Я не стерплю такого издевательства! Я ни от кого еще не терпел убытков! Убью! Убью, не будь я Галбец!

И на место происшествия он взял с собой меня и соседа своего Алибека, человека немногословного, добродушного.

— Вот, вот, смотрите — это его следы… Чтоб ему пусто было! Но ничего, угощу я его свинцом. Вот увидите…

— Где? — спрашивает Алибек, близоруко всматриваясь.

— Где, чьи следы? — спохватываюсь и я, раздвигая кусты, хотя отчетливо были видны медвежьи следы.

— Вы что, слепые? Вон какая лапа отпечаталась…

— Ты думаешь, это следы медведя?

— А чьи же еще?

— Ты думаешь, медведь зарезал твоего бычка? — удивленно развожу я руками и гляжу на Алибека в надежде, что он поддержит меня.

— Как ты мне надоел своими глупыми вопросами! — отмахнулся Галбец. — Я тебе говорю — медведь!

— Я думаю, это не медведь, — сказал Алибек.

— Думает тот, у кого голова есть! — зло бросает Галбец.

— Ты обижаешь меня… — медленно выговорил Алибек. — Ты хочешь сказать, что у меня нет головы, что я безмозглый осел, так, что ли? Да, ты прав в одном: я осел, что пришел сюда с вами, чтоб выслушивать твои глупые предположения. Не было здесь никакого медведя и не могло быть. — Эта тирада была произнесена так, что каждое слово вдвое больше весило.

Вот это Алибек!.. Мало он говорит, но если скажет, то под каждое слово гири подвешивает. От его голоса пришел в замешательство и Галбец. Он глянул на него, будто видел его впервые в своей жизни.

…Очень хорошо я знаю живущее в этом ущелье медвежье семейство, вернее, хромую медведицу и ее двух медвежат. Друзья мои, если бы вы видели их! Это же необыкновенное явление, неповторимое украшение природы! Если бы даже не было здесь этих существ, их надо было придумать и создать для того, чтобы человек получил это великие удовольствие, удовлетворение от созерцания живой природы. Увидел я это чудесное зрелище в буреломе у речки, когда на косогоре косил траву, привязав себя к стволу дерева. Как увидел их, бросил свое занятие, отвязал себя, подкрался поближе к ним и с превеликим удовольствием наблюдал долго-долго, и душа моя наполнялась чувством полноты жизни. Впервые ощутил себя по-настоящему разумным существом, частицей прекрасной природы, будто мне подарили голубое небо, чудесный мир. Я такого душевного покоя не испытывал давно. Так и хотелось воскликнуть: «Не отнимайте это чудо у человека!» Если бы вы видели, с каким умилением глядела медведица на шалости своих медвежат! Она великодушно прощала им все, а те, чувствуя себя привольно рядом с матерью, как и все дети, позволяли себе ухватить мать за ногу, садились на нее верхом, а когда мать благодушно смахнула их с себя, те побежали к речке… Да-да, так могут резвиться только дети, они окунались в воду, играли в воде, брызгая друг на друга, выбирались на берег, с них ручьем стекала вода, встряхивались, далеко отбрасывая брызги, в которых играла радуга.

Как было не залюбоваться ими, этими смышлеными мордашками, их глазки-пуговки так и искрились неподдельным лукавством, радостью. Они карабкались по камням, навострив уши, вдруг застывали, глядя удивленными глазенками в воду, заметив редкую в этой речке рыбку… Озорные, непоседливые, драчливые медвежата обгоняли друга друга, смешно отбрасывая задние лапы, перекатывались, как клубки, взбирались на деревья, падали, хватали друг друга… Но вот мать медведица нашла что-то и понятным им движением позвала детей полакомиться. Это был муравейник. Какая непостижимая красота таинства!.. Всю жизнь я готов был отдать за это мгновение полноты ощущения природы и себя самого, за это восхищение и умиление…

— Скажи мне, сосед, ты видел когда-нибудь на воле медвежат? — спрашиваю я у Галбеца, представив себе те чудесные моменты моего отдохновения. — Хоть раз любовался ими?

— Мертвыми я их увижу. Уничтожу и буду любоваться.

— Изверг ты, а не человек! — рассерженно сказал я. Как тут было не сердиться!

— Это я-то изверг? — сверкнул глазами мой рассвирепевший сосед. — Они моих детей на зиму без мяса оставили! Всех уничтожу!

— Дети твои без мяса не останутся… — медленно проговорил Алибек. — А вот для чего ты все это нагнетаешь в себе, я догадываюсь.

— Для чего? О чем ты догадываешься?

— Для того, чтобы оправдать перед самим собой предполагаемое тобой гнусное преступление; да-да, наигнуснейшее…

— Что вы взъелись?! Уходите, вы мне не нужны. Я сам расправлюсь с ними. Тоже мне придумали — «преступление»… А не преступление — убить моего бычка, позвольте вас спросить?! И вообще, что вы от меня хотите? Оставьте меня и убирайтесь!

Неподалеку от того места, где лежал бычок, Галбец отыскал укрытие под козырьком нависшей скалы над кустами боярышника и сел, укутавшись в бурку, держа ружье в руках, готовый всю ночь караулить — не вернется ли зверь к своей добыче. Он нас к себе и не подозвал. Но мы все же не отступили. Мы не могли допустить, чтоб он расправился с редким в наше время в ущельях прекрасным созданием природы, каким является медведь. Мы молча подошли к нему и сели рядом. Сумерки сгустились, туман растерял свой шлейф в ущелье, стало холоднее — завтра непременно будет солнечный день, небо очищалось от туч. Долго сидели мы молча, пока Алибек вновь не нарушил тишину, многозначительно вздохнув:

— А что если в этой истории виноват сам бычок?

Выговорил он эту неожиданную для нас догадку как бы про себя, не обращаясь ни к кому. Догадка его невольно рассмешила меня, я укусил указательный палец правой руки, чтоб не рассмеяться вслух. И слова-то эти были сказаны Алибеком самым что ни на есть серьезнейшим тоном.

— В самом деле, разве не ты, уважаемый Галбец, жаловался, что бычок измучил тебя, не возвращался вместе с сельским стадом; разве не ты до полуночи бродил по горам и в сердцах приговаривал: «Проклятая тварь! Чтоб ты сдох, чтоб тебя волки растерзали!» Разве это не твои слова? Говорил ты это или нет?